"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

так желала увидеть подле себя живую душу, что, словно бы наяву, услышала,
как скрипуче заговорили ступени крылечка, заходила под шальной ногой
промерзшая дверь, кто-то пьяно матерился и икал. "Осподи, кого это несет на
ночь глядя?" - спросила себя Нюра, потуже запахнулась в полушалок и вышла в
сенцы.
- Кто там, на ночь глядя да в стороне от дороги? С худым умыслом иль
заблудший какой? - крикнула в потемки, напрягая слух.
- Это я, слышь, Питерка, это я. Чай, не признала-те Мишку Креня?
- Ну-ну, не шуткуй... Михайло Крень, царствие ему, злодею, еще в
двадцать девятом погинул, чуть опосля моего сына.
- А ты не боись, ты дверь-то отпахни да глянь...
- Чего мне бояться-то, осподи, добра не нажито, а сама из возраста
вышла, чтобы чего пугаться. На доброго гостя, дак хлеб-соль, а на нечистую
силу - крест да святая молитва.
И легко, с какой-то надеждой и неясным любопытством откинула Нюра
щеколду. В проеме двери стоял сутулый мужик с закуржавевшей бородой и
чугунными глазами на покойницком лике. "А и взаболь ты, Михайло. Ну заходи,
коли с добром". Хозяйка повернулась к гостю спиной и прошла в избу, слыша за
собой дурное надсадистое дыхание.
... И в горячечном темном сне Нюра Питерка заново пережила тот давний
вечер и ночь, так внезапно осиротившую ее.

* * *

Еще перед смертью Парамон Петенбург уговаривал сестреницу: "Переезжай
ко мне, Нюрка, две головешки рядом ярче горят. Да и сын будет под боком". И
Нюра дальним умом соглашалась, что хватит себя сиротить, жить на хуторе у
черта на куличках, но в ту же пору, заглядывая на подросшую племянницу
Юльку, думала тайком, заранее осторожничая (береженого и бог бережет), вот
девка на выданье, скоро и мужика в дом приведет, а Парамон, братушка
дорогой, долго не протянет, все животом мается, помрет, дак я куда денусь,
вроде бы и лишней окажусь. "Перебирайся, хватит куковать на отшибе, -
настаивал брат. - Хоть сына обиходишь, приберешь к рукам, да и море
рядом". - "Нет уж, Парамоша, страшновато как-то. И житье свое зорить не
хочу. Легко говорится, да трудно наживается. Как строилась, думала, пуповина
развяжется", - отговаривалась Нюра. "А и мы тебе не чужие, одного помеса.
Отцов дом-от, - обижался Парамон, быстро воспламеняясь восприимчивым
сердцем, и вдруг тоскливо добавлял, пряча выцветшие от боли глаза: - Помру,
вишь, скоро. Душа моя ныне еду не примат".
Нюре было жалко брата, она понимала его одиночество, но словно бы
предчувствие какое томило ее изо дня в день, и она ворчливо отказывалась:
"Не-не, в своем-то доме и худое к добру, а в чужом житье и добро к худу. Не
неволь, Парамонушко. У тебя своя девка на выданье, обиходит". - "Ну как
знаешь, было бы предложено. У вас, у баб, и пятница-то в субботу", -
последнее слово оставил за собой Парамон. И больше после того разговора не
виделась Нюра с братом, лишь мертвого осенила истинным православным крестом
и поцеловала в усохший ледяной лоб.
Вот как все повернулось, как повернулось... Осподи, и пожил-то, не
вздохнувши ладом, покуда тотамка германьска война шла, газами травился да в
плену всякое на себе испытал, а как замирились, тут вскорости и революцию