"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

позелевших валунах, подгрызала, подтачивала их исподволь и, не в силах
одолеть, взлетала в небо, вся пронизанная желтым и сиреневым светом. Здесь,
меж берегами, низко висел туман, он клубился и переливался, порой наполняясь
багровым сияньем, и вот сквозь эти кровавые облаки и прорывались водяные
пурпуровые вспышки, сея вокруг мелкую дождевую пыль и окрашивая ближние
снега в темные охряные тона. Ивняки над берегами закуржавели и огрузли, и
было чудно глядеть Нюре каждый раз, как посреди замороженного безмолвия
непонятные силы подтачивали землю и яростно выбрасывали из продушин дурно
пахнущую воду. А чуть ниже, саженях в трехстах от перекатов, где дно как бы
провалилось в преисподнюю и где, по сказам мужиков, не доставали дна даже
три вместе связанные жердины, и стояла крохотная куртяевская часовенка.
Когда-то напротив стояла церковка Алексею, человеку божьему, но ее в
тридцатых годах порушили, раскатали по бревнышку, а часовенку загадили самым
диким образом, и много сил после ухлопала Нюра, чтобы привести ее в
потребный вид. А ведь было время, что из дальних мест, невообразимых и
неподвластных глазу и мысли, стекались в Вазицу толпы страждущих и уж потом
брели сюда, за пятнадцать верст, чтобы окунуть в целебную воду свербящие и
гноящиеся раны, чтобы пожить посреди и наедине с природой, где даже сам
воздух был полезен для томящегося нутра. А в часовенке была полка, которую
грызли паломники, и им, погруженным в неясные предчувствия и страдания,
помогало это дерево от зубной боли. Прокопий, сторож, тайно бранился, но
гнать не гнал, а полки, которые он мастерил заново, все изгрызали подчистую,
так что надоело строгать их.
Напротив часовенки над рекой воздух едва переливался, словно бы кто
невидимый курил там благовония, снег над омутом вспухал и зыбился, облитый
нездоровой, чахоточной желтизной, знать, вода точила лед с исподу, облизывая
его до тайной предательской ломкости, и даже зверь, чуя западню, старался
обойти это коварное место. Нюра толкнулась в избушку, полную прелых запахов
и сырости, тут же опала на лавку и освободилась от лузана, потом так
посидела еще, косо привалившись к стене и устало поглядывая в оконце. Солнце
уже оплыло, обтаяло с краев, полное багрового тревожного мрака, мартовский
день умирал грустно, без той утренней новизны и радости, и речонку
располосовали настоянные синевой неспокойные глубокие тени. Одна из них
отслоилась от часовенки и легла наискосок через Куртяевку, словно обманчивая
зазывная тропина. "Тут ведь тогда Мишка Крень и погинул, - вспомнилось
снова. - Осподи, осподи, нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и
тайного, что не было бы узнано. Во всем дух и воля. Не свое - не удержишь".
Еще что-то бормотала Нюра, облизывая пересохшие губы и не сводя мутного
взгляда с этой заманной тропины, что пролегла меж берегов и тревожно
шевелилась, стекая вверх, к перекатам.
"...Все она, все жадность людская и зависть, - подумала Нюра. - Через
нее погибель. Забыли душу, забыли, сами себя забыли, откровение свое забыли.
Охте мне, куда стремимся, во имя чего страдания сеем и жнем, такую войну
вынесли, осиротели так. Ради хлеба насущного иль за-ради смысла какого? А я
одна-одинешенька, сирота-сиротея посреди воли, и мне благостно... Ой ты,
баба Нюра, плетня ты лешева, чего мелешь? Расселась, как чурка березова. У
тебя свои дела, у тебя своя неволя, кто от нее освободил?.. А захочу, и не
пойду, а захочу, дак сяду и не сдвинусь, и никто меня не толкнет - не
задиет.
...Глупа, ой глупа баба, ведь лиса-хитровановна проглядит силышки и