"Владимир Личутин. Вдова Нюра" - читать интересную книгу автора

вешалах чулком, сколько взяла боровой птицы с ружья и петлей, чтобы продлить
свою и людскую жизнь, и ни разу ее дух не замутился скорбью и печальными
мыслями, и призраки звериных душ ни разу не навестили ее во вдовьих снах,
ибо брала Нюра в природе, по ее разумению, лишь то, что отмеряно было ей для
питания бренной плоти и поддержания гаснущего духа. "Чудно как-то, ей-богу,
чудно, - подумала однажды Нюра, встряхивая кунью шелковистую полость и
ощущая ладонью ее живое теплое скольжение. Мимолетная жалость и неясная
грусть родились в расплывчатом сознании, поскорбела Нюра о ком-то, вроде бы
близком ей человеке - сыне иль брате, и тут же забылось все. - Душу
загубила, а скорби нет". Но, может, по этой причине вспомнилась чернавушка,
по двенадцатому году корова, как подавилась она рыбьей костью и, лежа на
застойном опухшем боку, влажно мерцала выпученным карим глазом, подернутым
розовой слизью. Корова давилась, роняла тягучую пену и задышливо напрягала
бок, а Нюра обвалилась подле, не чуя склизкого, напитанного мочой и навозом
пола, и все гладила кормилицу и уговаривала подняться, хотя задним умом
понимала, что корове конец, забивать ее надо, нынче же под топор класть,
иначе попусту в землю срывать придется, ой ты, ой осподи. Но и привычная к
ружью и ножу рука не подымалась, чтобы ударить чернавушку под круто завитые
рога, в эти добрые, омытые жаром глаза, и Нюра с нерастворимым камнем в
груди кинулась в деревню к племяннику Мартыну Петенбургу. И досель помнится,
как пришел он, и сронил корову обухом, и ободрал, и, краснея голыми
подмороженными ляжками, она еще долго висела по повети, и Нюра первое время
куска мяса не могла принять в себя, а уж после, исподволь как-то, разрубила
тушу да и разнесла ее по деревне гостинцем...

5

Из двух сотен сильев, расставленных вдоль болота в чахлом березняке,
Нюра осмотрела чуть более половины, но уже забила лузан, большой охотничий
мешок на две стороны, и, по ее разумению, в него вместилось куроптей полста.
Нюра как бы огорбатела с двух сторон сразу, получалось, что ее вроде бы
поглотил другой человек, и того, другого, бесформенно оплывшего, она и
таскала на себе, чувствуя, как постанывает и поддает книзу ее хрупкий ныне
костяной остов: даже нагибаться стало неловко, и голова едва просовывалась
сверху, не видя ничего под ногою. Надо было скинуть лузан, и собрать
остальной улов, да подвесить связку куроптей подальше от лисьего нюха, но
силы угасали как-то быстро и были на самом остатке. Нюре подумалось, что
следует выкатиться на Куртяевский ручей, где стоит не то старинная
часовенка, не то промышленная изба, в которой можно бы освободиться от
груза, а то и заночевать, не надеясь на старые ноги. И Нюра как постановила,
так и сделала: не обращая внимания на беспомощное куропачье бормотание, на
внезапные выстрелы взлохмаченных крыл под ее ногами и удивленно выкаченные
черемушины глаз, налитых страхом, она прокатилась мимо остальных петель -
благо скользить было тут ловко под незримый постоянный уклон - и задержалась
на бережине, сокрытой развесистой бородавчатой ивой.
Куртяевку мало было назвать ручьем, скорее всего в красных каменистых
берегах стремилась вниз, к морю, упругая речка, полная завитых мутных струй,
волнистого пара и чавканья воды. Здесь, на мысу, еще полном тихого
солнечного света, Нюра беспомощно закаменела и остыла, привалившись спиной к
одинокой сушине. Напротив был перекат. Вода с шумом взрывалась на обкатанных