"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

медленно надевала ночную рубашку и укладывалась спать, подтыкая под бока
одеяло, чтобы не дуло, и выпрастывая поверх обнаженные руки. И все это
повторялось изо дня в день, пока жили мы, утром и вечером, и всем казалось
неловким кашлянуть тогда иль напомнить о себе, дескать, голубушка, поимей
совесть, веди себя поскрытнее, что ли; но никто ничего так и не сказал, до
того в смешное и глупое положение она всех нас ставила. Меж собой мы жалели
девицу, нам казалась она одинокой и не приспособленной к жизни на морском
тундровом берегу: все думалось, вот умри мать, осироти дочь свою, и тогда
ей, несчастной, не добыть и куска хлеба на пропитанье, она так и застынет на
стуле возле окна, зябко кутаясь в меховую душегрею и сжимая на шее
закоченевшие пальцы.
...Судьба вела меня за руку, иль рок какой руководил мною в тот год,
иль семьи мучительно хотелось, крова своего и женской непотайной ласки, но
только зимою, месяца четыре спустя, я снова навестил ту деревеньку на
канском побережье; избы, помнится, утонули в снежных забоях, под низким
закоченевшим небом тундра чудилась вымершей, и лишь черные сажные вытайки
вокруг труб да редкие глубоко натоптанные тропинки выдавали здешнюю жизнь.
Словно бы в пещеру спустился я по вырубленным в снегу плотным ступеням, с
трудом открыл намерзшую дверь и после уличных сумерек, из гнетущего
тундрового пространства, с тропинки, едва намеченной меж домами, попал вдруг
в желанное избяное тепло, и крохотная кухонька показалась радостной и
залитой светом. И хозяйка была прежней, вроде бы не постаревшей, с прямой,
чуть прогнутой назад гвардейской спиной; откровенно удивившись, она помогла
даже снять настывший полушубок и этим окончательно расположила к своему
житью. "Ну и занесло вас, по самую макушку закидало", - помнится, сказал я
тогда, и хозяйка с седыми вепревыми бровями ответила мне сразу, не мешкая:
"Да не успеваем отгребаться. Утром-то в магазин надо, а тропины нет, начисто
заметет, так я сначала кошку за дверь выкину, они, заразы, хорошо чуют
дорогу, а по ее следам и сама торюсь".
Наверное, заслышав сторонний голос, из горенки появилась дочь и тоже
почудилась иной: была девица в атласной бордовой кофте с черными кружевами и
длинной, до пят, зеленой бархатной юбке; волосы гладко прибраны на обе
стороны, и на макушке подколота кренделем накладная коса; пепельные глаза
подведены слегка, и от голубых теней взгляд ее стал глубоким и теплым, и все
лицо утеряло вдруг прежнюю щучью озабоченность. Видно, я не скрыл своего
радостного удивления, и она еще более осветилась, гордо, почти не
прихрамывая, бочком опустилась на табурет, готовно подставленный матерью, и,
с каким-то вызовом откинув голову, властно оглядела меня всего. "Тимофей
Ильич, вы что, с неба?" - помнится, спросила она тогда, и я, сбитый с толку
ее видом, растерянно ответил: "Да вроде ангела, такой характерный факт".
Мы замолчали. Мать поднесла миску квашеной капусты с моченой брусникой
и по стопке водки на привальное, мы согласно выпили, но девица, не закусив,
вдруг объявила, что ей пора на спевку в клуб, там ее ждут, и выскочила из-за
стола, бархатную зеленую юбку высоко подвязала, чтобы не мела по снегу, а
после накрылась овчинной шубой и пошла к порогу, не приглашая меня. Тот весь
день, длинный и пьяный от перелетов, от муторного движения, от одинокости
моей на краю земли, от зимней стужи, обманчиво закружил меня и окрутил.
Сейчас лишь, через шесть лет совместного житья, я спрашиваю себя, зачем же я
потянулся тогда следом за Ней, отчего не остался в теплом жилье на кухне
возле старухи с седыми вепревыми бровями, за неторопливой беседой; какой же