"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

Когда рубили дом, во мне все будто заснуло, затвердело к жене - так я
дьявольски уставал. Но ранее, помню, сразу после свадьбы жило лишь
недоумение во мне, казалось наваждением общее наше житье. Я страдал от
каждого ее движения, ибо все виделось лживым, рассчитанным на жалость, и она
добивалась своего: вина моя чудилась безмерной, и мне хотелось утешить жену,
только чтобы не видеть ее несчастной. Я сам себя наказал и потому безвольно
замкнулся в своем мире, исподтишка, подозрительно наблюдая за женой и
постоянно растравляя себя: и теперь мне все казалось нарочитым в жене - и ее
наигранные жесты, ее плаксивый голос, вымаливающий тепла к себе, игра лица и
пепельных навыкате глаз, когда она хотела понравиться и возбудить чувство,
манеры, движения рано оплывшего тела, ждущего ласки, ее бородавка над
тонкими губами, которую она ядовито красила, находя это красивым, и
вопрошающий распахнутый взгляд, в котором читалось постоянное недоумение
обиды, и ее жидкие стального цвета волосенки, ее привычка прилюдно целовать
меня и теребить волосы, намекая тем самым на свою власть надо мною. Казалось
странным, что мы жили под одной крышей, делили постылое ложе, о чем-то
изредка говорили, порой обсуждая и осуждая знакомых, плановали жизнь свою в
будущих годах, даже порой какие-то симпатии будили друг в друге, и тогда
любили холодно и нетерпеливо, словно бы боясь и брезгуя прикоснуться друг к
другу, сразу же отворачивались и засыпали под одним вроде бы одеялом, но
такие чужие, более далекие, чем при первом случайном знакомстве. Какая-то
скользкая игра чувств соединила нас, опутала: но ведь во мне ничего не жило
к ней, кроме жалости.
Так случилось, что "мы мучили друг друга".
... В Чижу я тогда попал случайно: собирали песни. Домок, где мы
заселились, оказался крохотным, в три окна, для Севера странным своей
худобой и ветхостью, когда девять месяцев ветры с моря несут слякотные
пронизывающие холода. Крыша сползла набок, позеленела, в желобах проросла
ива, и семейно жили воробьи. Нам-то что, не великий и страх в августовскую
пору прокоротать дней десять, а после обратно в город, где я доучивался; но
каково-то им живется - хозяйке подворья, высокой старухе с седыми бровями, и
ее дочери. Из жалости шубу, конечно, не сошьешь, от нее ни тепло, ни
холодно, но как потушить ее, если она необоримо гнездится в душе? Но тогда,
помнится, нас сразу поразила ее дочь. Старуха жила в кухне возле печи, а мы,
пятеро мужиков, расположились табором в горенке с уродливо разбухшими до
пузырей ржавыми обоями (видно, стены отсырели), комодом в переднем простенке
с двенадцатью слониками на вырезной салфетке и высокой кроватью с медными
шарами. Мы вольно раскинулись на полу, и в первый же вечер, еще не успели
уснуть, как вошла девица, влезла на высокую постель из трех пуховых перин и
стала раздеваться. Нас поразило, как она медленно, с каким-то вызовом
раздевалась, окрикнув не столько для строгости и предупреждения, а сколько
напоминая о себе, дескать, я обнажаюсь, я вся тут перед вами.
Сидя на кровати, она медленно скидывала комбинашку и лифчик, при этом
груди ее зыбко свисали, голубея в подмышках, и шея, в сумерках вовсе
молодая, доверчиво дожидалась ласкового прикосновения, но все молчали,
покряхтывали, отворачивали невольно глаза, однако взглядывая порой и на
опущенную грудь и на плоские, близко сомкнутые лопатки с глубоким желобком
по спине, и всем стеснительно было не только сказать что-то иль предупредить
девицу, хозяйку этой горенки, о своем присутствии, но даже и вздохнуть
глубоко. А она с какой-то нарочитой беспомощностью и откровенностью затем