"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

Серафимы да дочь Настя, а прочие дети, что на стороне жили, не поспели ко
гробу, ибо так неожиданно все приключилось.
От герани душно пахнет приторной карамелью, пахнет печально и сладко.
Герани по всему широкому подоконью в два ряда. Жена наставила, чтобы этим
карамельным туманцем усыпить меня и после приворожить и переменить. А мне
печально и тошно, хочется смести глиняные горшки за окно, тогда и гераням
станет вольно: они разбредутся по всему палисаднику, тайно проберутся за
штакетник на улицу, в зыбучие пески, к подножию леса и голубенького
кладбища, и тогда Вазица станет кумачовой и сладкой: все мирно уснет в ней,
успокоится и будет одинаково для всех.
Глаза устали от потолка, оклеенного картоном и на два раза покрытого
"слоновой костью": ни одного лица не проступит, ни одного призрака, не на
чем задержать взгляд. Затаенно попробовал подняться с койки, но пружины
подвели, предательски простонали, и сразу из-за бархатной потертой шторы
спросила Она: "Тимоша, ты спишь?" - "Сплю", - откликнулся сухо и опустил
ноги на прохладный пол.
Широкий подоконник светился буйно, горел багровым огнем, цвела герань,
своим духом гоня из дому всякую нечисть и желанья. Лист у герани мясистый, с
персиковым пушком на солнечной стороне и словно хорошо выделанная кунья
шкура - с теневой. "Осторожно, цветы не срони!" - испуганно донеслось из
горенки. "Обязательно сроню", - прошептал мстительно, однако осторожно
составил горшки на пол, накрыл газетами, давая обещание завтра же выкинуть в
мусорную яму, отворил окно. Последняя июльская ночь жила на воле, небо
латунно-желтое, с редкими кровяными прожилками (завтра обещался день быть
хорошим); море студенисто-набухшее, угревшееся, оно мирно лежало в берегах,
и постоянный накатный гул затаился, ушел в соленые глуби набирать новую
силу. На штакетине нахохлилась чайка, видны ее змеиный глаз, восковое, ладно
скроенное крыло и темная манишка. Сидит, как нотариус, в ожидании. Когда
всхлипнуло окно, птица испуганно ворохнулась, набухла пером и тут же осела,
а в мутном змеином глазу - ничего, кроме отвращения и безразличия. Светлое
серебристое пространство, словно бы слегка посыпанное пылью, колыхалось за
окном, и чайка стерегла его.
Собственно, почему я здесь, а не там, в Слободе, в разоренной печальной
комнате с запахом тлена? Настасья небось не спит, сидит на улице на
березовом пне, сохраненном у самой двери; волглый воздух обволакивает Настю,
ей зябко, и она кутается в черную пуховую накидку... Сколько сейчас слов во
мне, от них тесно и маетно. Мне печально от невысказанных слов, которые
плавятся и сгорают в душе. Словно бы зачеркнулось разом все случившееся, как
сновидение, внезапно и светло. Да господи, не придумка ли моя больная, не
сон ли полубезумный, когда человеку так хочется полюбить, что ночные его
видения полны живых картин... Но ведь, собственно, ничего и не было, такой
характерный факт, но такое ощущение во мне, что все случилось до той самой
полной глубины, в которую окунаются лишь двое взаимно любящих. А впрочем,
что было? Да ничего, кроме взглядов и утомительных, вроде посторонних слов;
но в памяти остались все твои движения, поворот головы, властно-нетерпеливый
жест руки, и незатухающий печальный свет в глазах, и тот внезапный поцелуй,
ожегший руку мою, и мне уже верится, что я знаю тебя давно, может, с самого
рожденья.
Порой у меня кружится голова, и мне кажется, что я чувствую время
прошлое, настоящее и будущее, словно бы уже знаю, как жить буду и как доживу