"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

Ильич, я жизнелюбива, в омут не брошусь и в петлю не полезу. Но я всегда
думаю о смерти, и это мне не мешает жить. Я пробовала однажды отвязаться от
таких мыслей, они действительно странны... Вы не находите, Тимофей Ильич, их
некоторую странность? Да, я пробовала однажды забыть их, но знаете ли, это
трудно и скучно, словно бы во мне что-то сразу нарушилось... Вот как будто
половинка меня осталась. Бывало ли с вами, Тимофей Ильич, вот вы лежите в
постели, но будто не весь лежите, а только половина вас. Ну вроде этого.
Занятно... И так становится тошно и неловко, что всего себя не чувствуете, и
хочется сразу всего себя вернуть. - Настасья вспыхнула, распалилась скоро,
словно бы ей давно хотелось поговорить об этом, но не находилось чуткого
человека, и потому она тяготилась своими думами и болела от них, и оттого
столько печали наслоилось в ее угольной черноты глазах. От слов своих,
брошенных несколько холодно и высокомерно, она и сама вся приподнялась, и
тяжелые волосы порывисто откинула назад, обнаружив вдруг высокий лоб,
великоватый для ее лица.
- У меня самого так случалось... Весь прошлый год было. От таких мыслей
все темно кругом и грустно, - настаивал я насколько возможно мягче, не
скрывая жалости и недоумения. Но Настасья словно бы не слыхала меня, она уже
далеко унеслась, снова погрузившись в себя, и сейчас особенно походила на
мать с ее привычкою прятаться за дверью. Женщина онемела, опустошилась
недавним признанием (так полагал я) и вроде бы намного постарела обличьем.
Она точно обволокла себя мыслями и сквозь них, как сквозь туман, выглядывала
на меня отчужденно и устало.
Мне показалось, Настасья вовсе замкнулась, и я хотел уж было уйти, как
она заговорила вновь:
- Когда я ушла от мужа, все против меня сразу: "Ты разрушила семью, -
завопили, - ты разрушила семью". Но я-то вижу, что им на меня наплевать. Им
лучше, чтобы я скурвилась, а я не-е. По-ихнему, ты лучше гуляй, ложись
подстилкой, но семью не рушь... Не терплю насилья, слышите? Не терплю. Если
люблю - все стерплю, кроме жалости и насилья. Не надо меня жалеть. Если кто
надо мной волю выказывать будет, того и убить могу. Да-да, могу запросто.
- Сразу уж и так? Любо-пыт-но, - протянул я, скрывая растерянность, да
и как тут было не растеряться от подобных гневно выплеснутых слов. Не знаю,
куда бы повернулся наш внезапный разговор, под мглистым напряженным небом,
под всплески длинных зарниц, в ночи, напоенной приторным, сладким духом
зреющей крапивы, ждущей пенного дождя, если бы из сараюшки не выметнулась
вдруг Аннушка, вся дрожащая и в слезах. И сразу наши слова, будто бы полные
суеверного смысла и глубины, забылись. Аннушка, как привидение, скользнула
из сумрака двора в белой пижамке и, прижавшись к матери, запричитала
непритворно и горько, вдруг впервые за весь день став просто ребенком:
- Мама, я не могу спать, мне страшно.
- Отчего тебе страшно? - Настасья еще не остыла от недавнего признания,
и сейчас жалобные слова дочери не трогали ее. - Отчего тебе страшно? -
холодно переспросила она, трудно освобождаясь от разговора.
- А кто-то дышит в лицо. Мне старая женщина говорила, что, если снится,
что дышат, значит, кто-то умрет.
- Верь всяким... Мало ли чего наговорят тебе. Ты думай о чем-либо
хорошем. Ты большая девочка, тебе уже девять лет.
- О чем хорошем? У меня пусто в голове.
- Это тебе добрый гном с голубыми глазами дышит, наблюдает, чтобы тебе