"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

спалось хорошо, чтобы тебя никто не обидел, - неожиданно вмешался я: детские
искренние слезы все разом перевернули во мне. - В каждом доме есть домовой,
хозяйнушко такой, бородатый, мохнатый, ушастый, с добрыми глазами... Он
наблюдает за нами, не веришь? - Я поймал себя на том, что опять не туда
повернул, и скорее скомкался. Аннушка плакать перестала, прислушалась к
неожиданным и непонятным для нее словам; днем бы, конечно, она привязалась
ко мне, пристала хуже смолы, расскажи о хозяйнушке, да откуда берется он, да
где обитает. А тут она грустно посмотрела на меня проваленными темными
глазами и, дрожа, наверное, от пережитого, зарылась в материн подол.
- Мне страшно, там кто-то дышит, - снова заныла она уже более спокойно,
играя голосом и выжимая слезу. - Дышит так: у-хр, у-хр. Я открою глаза -
никого, закрою - опять дышит.
- Ну чего страшного, господи? Ты должна собой руководить. Не могу же я
все около тебя...
- Мне страшно, мама. Ты полежи рядом.
Настасья поняла, что канительный разговор нескончаем, сдалась на
уговоры и, не прощаясь со мною, вроде бы забыв меня сразу, увела дочь в
сараюшку. Слышно было, как мостились, укладывались они, как скрипела
пружинами старая кровать. Аннушка уже смеялась игриво, приставала с
вопросами: "Мама, а если хозяйнушко явится, как мне поступать?" - "Спи
давай, - нервно и устало оборвала Настасья, но сразу же спохватилась,
помягчела голосом, сквозь сонную одурь хрипло затянула: - Бай-бай Аннушку,
бай-бай маленьку. Уж ты кот-котачок, приди к нам на денек..."
Грозы так и не состоялось: отполыхало на западе, глухо отворчалось,
там, наверное, пролило, и темь неожиданно свалилась на Слободу, и сразу тихо
изнутри засветилось небо, а влажный воздух, отразившись от дальнего дождя,
дошел сюда и намокрил листву, травы, пыль и на меня опустился легкой
испариной. Неприкаянность, что томила меня весь нескончаемый вечер,
неприметно истаяла, и я вдруг до кружения в голове, до тошноты, до томления
в каждой кости почувствовал, как устал за день и нестерпимо хочу спать. Ну
захотел, так и спи. Но почему я не владею собой? Отчего я до такого
утомления и раздражения оттягиваю обычные желания, словно бы страшусь их
исполнить, словно бы к смертному приговору подвожу себя тем самым. Уж давно
бы мне видеть вторые сны, и улыбаться чему-то доброму, не имеющему примет, и
летать под голубым куполом. Боже, как давно я не летал, какие свинцовые
башмаки ныне на моих ногах, если я не могу воспарить.
Серафима лежала в постели плоско, как покоенка, она не дышала, и все
лицо ее, пепельно-серое в ночи, заострилось; постоянная улыбка стерлась с
невзрачных губ, и строгим, хмурым вниманием было полно застывшее обличье,
будто бы и сейчас пыталась старенькая выглядеть что-то тайное взору. Спала
она так бесплотно, что я поначалу испугался, не померла ли: ни стона, ни
вскрика, и только порой что-то в груди отворялось и мерно булькало,
наверное, уходила последняя жизнь. И снова я спохватился, удивляясь себе:
почему я не ложусь на покой, словно чую и жду беды... Я лениво повалился в
постель, едва раздернув одеяло, и меня сразу повлекло, закружило сладко и
желанно, но я спохватился и удержал себя на краю сна; уже дальним краем
памяти - точно не своей, а чужой памяти - я понял, что наконец явился
Хрисанф. Он долго гугнил, не в силах успокоиться, тяжело укладывался, не
щадя спокоя супруги, а я с каким-то особым сознанием внимал, не давал себе
послабки, и, только когда ударил в потолок раздерганный стариковский храп и