"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

физкультуру проводила под балалайку. А теперь слух стал сдавать. - Старушка,
наверное, улавливала чутким ухом, что к ней прислушиваются, за нею
наблюдают, потому говорила громко, словно настаивала, чтобы и я подал
голос. - Ой, Тимоша, успевай, пока в силах, потом уж мох будет появляться в
голове. Я-то чую, как у меня мох в голове зародился, так и щиплет голову,
волоса подымает. Вот и дед меня нынче дурой обозвал, значит, дура и есть...
А кто он предо мной? Да он был необкладенной. - Серафима дробненько
хихикнула и тут же оборвала себя. - А как там школа твоя?
- Да никак, Серафима Анатольевна. Семени мало, семя не туда проросло,
тетя Серафима. Нынче едва на четырехлетку набрали, а прочих к вам, в
Слободу, в интернат. Я же в отставку подал, до пенсии велели подождать, и я
в лесники... По этому случаю вызван в Слободу для начального познания новой
службы, - грустно закончил я, едва не задохнувшись от длинных и неискренних
слов. - А впрочем, неожиданно рад, что так случилось, что расстался со
школой. Самому бы не уйти, тянул бы лямку сквозь зубы, жизнь проклинал. А
тут...
- Ну чего ты передо мною вертишься. Я ведь тебе не судья, верно? -
упрекнула Серафима, не дослушав моей словесной канители. - Ой, что же это я?
Не все процедуры еще сделала. - И она затаилась за дверью возле печи, жадно
закурила и, ничего не спросив более, заслонилась от меня дымом. Да и
откровенно говоря, устал я за долгий докучливый день и, не дожидаясь более
случайного вопроса, за которым мог бесконечно продолжаться наш изнурительный
разговор, поспешил скорее на волю.
Настасья, видно, уже успела уложить дочь в сараюшке и сейчас одиноко,
понуро коротала вечер на стертой колоде, заменяющей крыльцо. За все время,
пока я был в доме, она больше ни разу не взглянула в мою сторону и не
попыталась заговорить, словно бы я неприятен оказался ей. Вот и сейчас, на
мгновение подняв печальные глаза, она не предложила посидеть возле, не
ворохнулась, а снова утопила подбородок в подол платья, туго натянутый на
колени. Во мне было вспыхнули поначалу неловкость и раздражение, я хотел
сказать что-то колкое, но сдержался, а не сумев уйти сразу, невольно
задержался чуть поодаль, обвалившись на поленницу. Вечер родился сегодня
необычно темен и душен, хотя стоял июль, самое время серебристых белых
ночей, когда душа успокоенно отдыхает, наполняясь светлой грустью и
ожиданием добра; а тут вот наползли фиолетовые тучи, взгромоздились тяжело,
порой в подугорье тревожно играли сполохи, легким влажным ветром потянуло с
реки, извещая о близком дожде. Давно ли будто мне хотелось помолчать в
одиночестве, постоять возле изгороди, а тут вдруг при виде Настасьи,
горестной и понуренной, потянуло вновь на разговоры, откровенные и долгие.
- О чем вы думаете сейчас? - спросил я хрипло, точно пробуя голос.
- О смерти, - спокойно откликнулась Настасья и брезгливо посмотрела на
меня. Этот равнодушный ответ смутил и сбил с толку, все слова потерялись
куда-то, мне стало страшно не столько этих слов, а того, как было сказано,
голосом усталым и безвольным. Во мне сразу все загорелось, и я заторопился
помочь женщине, хотя понимал, что мои суетливые слова бесцветны и
раздражающи.
- А вы постарайтесь не думать. Вы просто не думайте...
- Но я всегда думаю о смерти, - перебила Настасья, вроде бы уже знала,
что я скажу далее. Я подумал, она смеется надо мною, всмотрелся
подозрительно, но вид ее был грустным и искренним. - Вы не бойтесь, Тимофей