"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

меня в застолье.
- Уймись же наконец. Что я сказала! - вспылила она и турнула дочь из-за
стола. - Тебе же нельзя так возбуждаться, ты, Аня, держи себя в руках, тебе
же девять лет. - Закончила женщина уже вяло и виновато, словно бы обессилела
от своих слов. И, почуяв слабину в голосе и податливость, Аннушка вскочила
гневно и с убийственным презрением глянула на мать из-под круто загнутых
ресниц, закричала с наигранной слезой и страданием в голосе:
- Чего гонишь дочь свою? Что такое она сделала?
- Уйди, и чтобы я тебя не видела, - внешне сурово попросила мать, едва
скрывая улыбку. Аннушка фыркнула и с треском захлопнула дверь в горницу. -
Тоже мне артистка, - сказала Настасья, но все промолчали. Хрисанф, пока шла
словесная баталия, успел дважды опустошить рюмку и сейчас весь потемнел и
грозно уставился на супругу. А та светлела ликом, личико ее разгладилось,
одухотворилось, и глаза затеплились.
- Ты зря Аннушку не нервируй, не дергай по пустяку, - советовала
Серафима дочери. - В девке натура зреет.
- Знаю, что не надо бы, - покорно согласилась Настасья. - Но ведь что
делает, паразитка, со мною, она же вертит мной как хочет. Она силу надо мною
чует, она все мои слабости изучила, и это в девять-то лет, а как дальше?
Застолье, не наладившись толком, неожиданно расклеилось, каждый жил
сейчас в своем миру. Может, вечерняя духота, тяжелая, предгрозовая, когда не
одно человечье сердце заходится в смертной тоске, мытарила землю,
расслабляла волю и убивала желания. Хрисанф набычился еще более, сивые кудри
свалились на лицо, почти заслонили глаза, и стариковский взгляд был желтым и
неприятно больным. Хозяин что-то бубнил свое, черный рот запекся, вовсе
пропал в серебряной щетине, и слов, частых и рассыпчатых, невозможно стало
разобрать. Да и не слушал никто поначалу, всем было не до Хрисанфа, но голос
его постепенно настраивался, кашель и бульканье стихали, звуки становились
чище, а слова разумней.
- Ну, опять поминальник завел, - ехидно пробовала перебить Серафима
из-за двери.
- А я не тебе говорю. Я, может, Тимофею Ильичу, а ты помолчи. Взяла
моду перебивать. Ты выше дедка своего по роду кого помнишь? Не-е... Так
закрой лавочку, если от некошного мужичонки пошла. Наше дерево не вывернуть,
не-е, оно сквозь землю пронзило. Я-то еще прапрадеда Ваню помню, от него и
пошли нынешние Крени.
"... Ваня имел самое первое в Вазице ружье, вот как давно то дело было.
Пульки, сказывают, зубами жевал и метко стрелял, зря порохового заряду не
переводил. А как остарел, ходить в лесу тяжело показалось, но страсть на
охоту не покидала, и потому родовой путик не бросал. Жёнка его Степанида
схитрилась: ствол восьмигранный сымет да дедке на плечо ложу одну и повесит,
вот тебе забава, шагай баженый. Так и шатался старый по лесу, с одной
деревягой, словно бы с ружьем. Вспоминают, часы носил в кармашке до самой
смерти; головка-то у часов стерлась, и пальцы онемели и затвердели, так
после тисочками заводил...
Да, на чем же я застрял, дай бог памяти. Ваня-то, значит, прожил сто
лет. Когда женился он, ну в молодости, разумеется, то за столом колдун
сидел, вежливый по-нашему. Тогда без колдунов на свадьбах не обходилось, это
охранитель был свадебный и первый человек. Ну а тут вдруг еще колдун явился,
незваный, наверное, хотел свадьбу расстроить, порчу навести на молодых. Тот,