"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

добрые, уснули?" Никто не успел ответить, как ворвалась Аннушка и навела
суматоху. Еще от порога запела, дурачась: "Как дед бабку посадил в ладку,
поливал ее водой, чтобы стала молодой", подсела к столу, локти на столешню,
ноги лягаются, голова ходуном; не девчонка, а фараонова сила, уродится же
такой ребенок. "Посиди хоть мгновенье спокойно", - осадила мать и смазала
дочери по затылку, та сразу притихла, надулась, сочные губы в щепотку,
личико слегка вытянуто вперед, как у сорожки, может, от постоянного
любопытства так организовалось оно, глянцевые волосишки забраны в пучок.
Что-то печальное почудилось мне и в ее облике, знать, Аннушка уже таила в
себе какую-то странную тайну. Но девчонка скоро забыла и строгий оклик, и
подзатыльник, ела жадно и торопливо, соря на платье и орудуя локтями, и меж
тем успевала повиснуть на бабкиной шее, целовала ту и в щеку, и в плечо,
тыкалась губами куда придется.
- Баба Фима, у тебя мой халатик. Ой, мама, гляди, у нее мой халатик.
Баба, и тебе и не стыдно. А ну отдай халатик, - капризно потянула одежду с
Серафиминого плеча, показывая на посмотрены: дряблую старушечью шею и
застиранную мужскую майку. Девчонка часто и нервно смеялась, щеки клюквенно
налились, и белки глаз зарозовели: видно, что-то отпустило, соскочило в ее
крохотной душе, азартно распалилась она от всеобщего внимания, и сейчас
Аннушка вся дрожала в болезненном нетерпении. - Дедо Хрыся, чего она мой
халатик... Это как понимать, что у нее мой халатик. Это, значит, бабуся в
землю уходит?
- Совсем стопталась, - грустно согласилась Серафима и, покинув стол,
зашаркала в свой угол, задымила там, затабашничала, часто сплевывая в
жестяную консервную банку и слепо глядя в потолок. Последние Аннушкины слова
отчего-то смутили меня, и я невольно пригляделся к Серафиме и внучке ее,
улавливая их общность: тот же узкий покрой плеч, сухонькие длинные ноги с
крутыми икрами, слегка искривленные в коленях, высокая шея с глубокой
ложбиной над позвонком. Только одной шестьдесят девять лет, а другой -
девять. За столом тянулся необязательный разговор, каждый переживал свое, а
мне вдруг ослепительно подумалось о времени, как о чем-то враждебном и
непостижимом... Ведь когда мы зачинаемся в чреве матери, наше время не равно
нулю, ведь мы начинаем жить, наверное, от какой-то иной границы, и, пока мы
не родились, наше время безмерно, но старимся мы - и наше время идет вспять.
Выходит, что, родившись, мы живем не вперед, а назад? И снова из чего-то
законченного целого человек уходит в тлен, в прах, он снова возвращается в
лоно большой природы и распадается в нем, но он уже никогда не превратится в
семя, способное поднять нового человека. Так, может быть, семя живое древа,
злака, и зверя, и человека, где все так гармонично, где все слито воедино,
где время прошедшее, настоящее и будущее в одной кожурке, где скоплена такая
взрывная энергия, где определены и скроены все качества человека, его натура
и обличье - это и есть совершенство, к которому стремилась природа?! и это
ли не самая изощренная форма сжатого времени? Серафиме шестьдесят девять
лет, и она вновь будто девочка, а внучке - девять, и вот на каком-то
временном состоянье их пути пересеклись, но самое-то грустное, что Аннушка,
двигаясь вперед, возвращается в то же самое время назад, в невозвратное
состояние. А может, и все мы возвращаемся назад одновременно, только разными
тропами и не видя друг друга, чтобы не устрашиться? Боже, что за бред вдруг
навестил меня...
Тут Аннушка, видно, снова что-то натворила, и голос Настасьи вернул