"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

Зачем он выбрал меня в союзники? По какому такому согласью вдруг так
залюбил меня? Вот и сейчас заговорщицки подмигнул, мне и себе налил из
бутылки, а супруге своей из графина простой воды нацедил тонкою струйкой,
губы протер и, поднявшись над столом, заслонил собою будто бы все
пространство серенькой пыльной кухни, воскликнул громово: "С приездом,
Тимофей Ильич. Ну, бабка, чокнемся давай, чтоб на небесах тошно стало". -
"Много-то не пью, а при нужде да при веселье стопочку выпью", - легко
согласилась Серафима и готовно пригнула стопочку.
Хрисанф с дьявольским злорадством, так и не присев, смотрел супруге
своей в рот и уже готов был расхохотаться, но тут что-то скисло в его лице,
и он торопливо налил себе снова. Серафима выпила, и лишь на мгновение в
непросветленных ее глазах плеснулось изумление, но старая тут же овладела
собою, крякнула и кинулась торопливо закусывать рыбой: "Ну и горька же она,
зараза, - повторяла по-мужицки сипло и все крякала непрестанно. - Ты чего
такого крепкого налил, Хрыся, не спирту ли? Как только и пьет народ". - "Это
же вода была, ха-ха. Чего врешь-то, бабка, - снова подмигнул мне Хрисанф. -
Глупа кочерыжка, это же вода была, я тебе из графина брякнул, а ты на
радостях-то, ха-ха. Вот и Тимофей Ильич не даст соврать, как я из
графина". - "Вода не жгется, Хрыся. Запомни это, вода бальзамом лечит, легко
катится, а тут ожгло, словно палкой огрело", - настаивала непреклонно
Серафима, и хоть бы тебе улыбка скользнула на костяном лице. "Да ну тебя", -
сплюнул Хрисанф, недовольный, что розыгрыш не удался, но сам, будто
случайно, принюхался к Серафиминому стакану.
И тут, как спасение, неслышно явилась на порог Настасья: она проступила
из сумрака сеней, как видение, и улыбчиво оглядела всех, и меня ровно
осветила печальным глубоким взглядом, и так же мирно воскликнула: "У нас
гос-ти-и... А вы все воюете. И не надоело?" - "Это все он, это все она", -
воскликнули старики разом и ожили, тоже посветлели, и Хрисанф торопливо
наполнил бабкину посуду. Серафима потрогала пальцем краешек стаканчика,
облизнула и радостно, восторженно захихикала. Настасья сняла с головы чалму,
спеленутую из махрового полотенца, резко встряхнула литыми вороными
волосами, коротко подрубленными и тяжелыми от влаги, и свободно подсела к
столу. "А мне винца?" - нарочито капризно попросила она и пристально
посмотрела на меня, видимо, уловила мой изучающий взгляд.
"Ты свое прогуляла, доча", - снова радостно засмеялась Серафима.
У Настасьи оказалось смуглое, как и у матери, лицо, слегка припухшее в
веках, брови тонкие, нервные, в угольных глазах до самого дна густая печаль
и та же неуловимая скорбь в жестко вылепленных губах; меня сразу поразила и
удивила глубокая печаль, и пленила, как покоряет все странное и
неразгаданное. Нельзя сказать, чтобы Настасья была особо красива и
приманчива, но все ее неправильно скроенное лицо постоянно притягивало, на
него хотелось смотреть, словно бы ты был повинен в этой испепеляющей скорби.
Она была рядом, но и столь недоступной, что мне вдруг затосковалось
болезненно, и я невольно отвернулся к окну, безразлично отмечая взглядом
наползающий розовый туманец на ближней луговине и пахнущие прелью жидкие
сутемки возле сараев, полные комариного гуда. Слышно было, как сбоку
проворно распоряжалась посудой Настасья, и я невольно поймал себя на мысли,
что постоянно думаю о ней. Вот, оказывается, отчего тетя Серафима казалась
мне тогда широкой, усмехнулся я. Она носила в себе эту печальную женщину.
"Милиционер родился, - нарушила тишину Настасья. - Вы чего, люди