"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

беда, и чего не скрепились?" И оттого, как были сказаны эти слова, как часто
повторялись, они вдруг обрели иной, волнующий смысл, и душа моя невольно
напряглась, и мне уже тогда показалось, что в этом доме что-то должно
случиться. От вешалки, от распахнутой двери я перебрался к распахнутому
окну, и тоже, полнясь нетерпением, стал разглядывать двор, в дальнем конце
которого должна была появиться Настасья.
У поленниц вились мухи, от черемух, насаженных под уклон до самой
изгороди, уже легли глубокие тени, в дальней распахнутой калитке виделся
край луга и крохотный осколок ручья, по-вечернему белого. Хрисанф уже стол
срядил и сам сел, сложив на столешне тяжелые темные руки, словно бы свитые
из бурых древесных кореньев, да и каждый толстый палец был удивительно
искорежен, с желтой чешуиной ногтя. Казалось бы, пенсионер, какую такую
земляную работу ведет, но эти ладони уже и дресвой не отшоркать, разве лишь
на неделю замочить в керосине, и тогда они слегка оперхают, побелеют,
отойдут. Старик неотрывно смотрел на меня, и, когда я ловил его слегка
подголубленный взгляд, он радостно кивал и улыбался, и толстые брови
подымались торчком. Отчего, откуда проявилась в нем такая радость ко мне?
Чем таким заслужил я расположение к себе?
"Ты чего-то забыл, отец", - сказала Серафима; с улицы в сорочьи ее
глаза упал свет, и они ожили. "А ничего не забыл, - хитро подмигнул мне
Хрисанф. - Ты у меня, копуша, сиди, раз слепа, дак". - "А ты, Хрыся, не
обманывай. У меня знаешь слух-то? Порою слышу, как старик в кухне говорит:
"И рюмочки-то нет выпить", - а сам наливает и бутылку прячет. Я в кухню
приду и скажу, где он спрятал бутылку, такой у меня слух, верно что сильный.
А у него, правда, нюх на вино. Я спрячу бутылку, а он сядет на лавку,
обведет взглядом избу и, не сходя с места, найдет ее... У меня слух развился
необыкновенным образом, верно, Хрыся?" - "Ну да, слон на ухо наступил, такой
у тебя слух", - по-лешачьи захохотал старик и опять довольно подмигнул,
подключая и меня в какую-то давнюю их игру; кажется, жизнь вот прожили, все
тягости перемололи-перенесли, а нынче и такой забаве рады, счастливы от
детских бесхитростных уловок. Серафима не обиделась вроде бы на последние
слова, видно, не раз повторялись они, и обижаться в этом случае не входило в
их игру, чтобы не нарушить ее, - и легко согласилась: "Слух-то, может, и
хороший развился, да слон вот на ухо наступил. Однажды ведь Хрыся как
изловчился..." - "Да не зови ты меня Хрыся, Хрыся-крыса, вот укушу дак,
деревянны деньги", - вспылил хозяин, и глаза его устрашающе выкатились. Но
Серафима словно бы и не заметила этого возмущения - иль это детская месть
была, - и она ровным прокуренным голоском продолжала: "Однажды ведь Хрыся
как изловчился. Спрятал бутылку в валенок, такой идол, сидит на печи и поет.
А я в толк не возьму: что это, думаю, сидит муж на печи и такой веселый.
Только отвернулась, а он из валенка бутылку раз, да из горлышка - такой ли
ловкой". Она помолчала, пожевала губами и, уже внутренне досадуя, ощупала
стол рукою и повторила: "Ты чего-то забыл, отец?" - "И не забыл, и не
забыл, - довольно воскликнул Хрисанф и пристукнул по столетне бутылкой,
которую умышленно сунул за самовар. - Давай, бабка, тяпнем по маленькой, чем
поят лошадей. В чреве пустыня, все ссохлось". - "А девки? Погодить бы
надо", - всполошилась Серафима. "Придут и догонят. По махонькой, по
махонькой, чем поят лошадей. А ну, родимая, грянем", - гугнил старик, и я с
трудом понимал его; но лишь ослабился, отвлекся на мгновение и сквозь
рассеянное сознание услыхал лишь: бу-бу-бу.