"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

давай наяривать... Я в заготпушнине когда работал, дак помню, и зверя-то не
экого примал: шкура-то огнем горит, ее смотреть глазам больно, на стол
кинешь, а хвост до полу. А нынче с карандаш принесут, как с мышки сымут..."
Он так и стоял передо мной, прогнувшись в спине, словно бы стараясь
быть вровень, и вовсе забыл, что я с дороги, что я, быть может, устал иль не
в настроении, а все жевал свою кашу, приблизившись вплотную ко мне
щетинистым крутым подбородком. Хорошо Серафима, докончив сигаретку, оборвала
мужа: "Слышь, ты, холера старая, гостя заморишь совсем. Он с дороги-то
устал, верно? Он с дороги-то есть-пить хочет, а ты ему голову пустой
говорильней запудрил. Ты, Тимоша, его не слушай, его не каждый и поймет". И
она рассыпчато рассмеялась, вовсе прикрывшись облезлой, когда-то крашенной
дверью, а старик глянул в ее сторону так злобно, с такой откровенной
ненавистью, что сердце мое невольно вздрогнуло.
Хрисанф пошел наставлять самовар, спугнув с привычного места Серафиму,
и та перешла к окну, бормоча под нос и оглаживая снежной белизны волосы, и
от этих, может, льняной светлости волос иль от полдневного света, бьющего в
окно, только смуглое старушье лицо казалось костяным, покрытым лаком: "Как
хорошо, что ты приехал, верно? Как это ты догадался, ну как хорошо". Я же,
молчаливый, с неясною тоской человека, прибывшего в новые для него места,
пристально разглядывал житье, заново припоминая его, и оно мне показалось
столь запущенным, что сердце вновь сжалось. Вроде бы жизнь до краю прожита,
учительницей сорок лет пробыла, да Хрисанф хлебное место занимал, но,
однако, не нажито в этом доме богатства: широкая русская печь в пол-избы,
крашенная темною охрой, лопнувшая по вздутому чреву и натуго обмотанная
проволокой; рукомойник медный в закутке, и тот угол так закидан помойной
водой, что обои вовсе отстали от стены и похожи на застарелый изношенный
войлок; посудный шкапчик, рукодельный, топорной работы, с цветными
журнальными наклейками по задней стене и пол-дюжиной простеньких чашек и
граненых стаканов; да стол, грубо сбитый, но вековечный, грязно обшарканный
понизу ногами. Видно было, что в этом доме доживали век, коротали, как
придется, и уже ничто не волновало, никакие мысли о будущем благополучии не
беспокоили. Все оставалось прежним, словно тридцати лет не минуло, но тогда
житье казалось чище, ухоженнее, сугревней, на нем лежала печать доброго
женского догляда. Собственно, когда, не ужившись в городе со свекром, мать
моя средь зимы кинулась сюда, в Слободу, где вроде бы никто и не ждал с
распростертыми объятьями, она нежданно отыскала приют здесь, у давней
подруги по Вазице Серафимы Анатольевны, и на этой печи средь преющих валенок
и фуфаек, железных противней и всякого носимого барахла вместе с тремя
хозяйскими отпрысками мы довольно сносно и в тепле добили ту тяжкую военную
зиму. И когда я с любопытством оглядел печь, узнавая в ней прежние щербатины
и тяжкие раны, то вновь проникся благодарным душевным теплом, словно бы
вспомнил о родимой матушке.
Серафима как-то ловко и неприметно из каждого закутка умела устраивать
для себя схорон: вот и сейчас, примостившись у застолья, она почти скрылась
под ним и споро работала ножом, раздевала сырую картошку. Но порою
приподымалась над столешней и упорно выслушивала что-то, обратив чуткое ухо
к полому окну, в которое проникали звуки вечереющей улицы, ближнего луга и
соседних подворий. "Куда девки запропали? - досадовала она. - Тут такой
гость, верно? А они запропали. Я тебя, Тимоша, хочу познакомить. Дочь с
внучкой гостится, так хочу тебя познакомить. Тоже вот с мужем разбежались,