"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

Старушка потянулась навстречу, пробуя достать мою голову, и по
неловкому, нащупывающему движению руки, пугливо натянутой, я понял, что она
слепа, и я торопливо подставил лицо, плечи, грудь, и Серафима, оказавшись
возле, совсем затерялась под плечом, столь она была невидной и усохшей в
этом застиранном байковом халатике, не скрывающем шишковатых колен. Как же я
обманывался, оказывается, в своей памяти: я знавал ее пятилетним, тогда мы
года два жили здесь на постое всей семьей, и тетя Серафима представлялась
рассыпчатой, осанистой и волоокой, с мягким грудным смехом и теплой доброй
ладонью, которой мимоходом обласкивала меня, подавая горячий пирог иль
шанежку и искренне жалея. Такой помнилась постоянно, такой и видеть
намерился, и потому первое впечатление меня поразило. Я даже высоким,
громоздким человеком себя помыслил в сравнении с Серафимой Анатольевной,
хотя, чего скрывать, ростиком и я не удался. А старушка снова дотянулась до
моей головы, сбила волосы на лоб, дробно и заразительно рассмеялась вдруг:
"Ой, нашего ты роду-племени, Тимоша. Наша ты кровиночка и росту нашего,
верно? А я вот ослепла, Тимоша, года два, как ослепла. Правда, не совсем:
солнышко вижу, смутно, как яичный желтушок", - уже грустно сказала Серафима
и, скрывая внезапные слезы, несколько стыдясь перед нежданным гостем,
примостилась у печи за дверью, словно бы в норке своей затаилась, и там
закурила, и оттуда показывалось наружу лишь отточенное, будто лаковое ее
лицо с частой насечкой морщин, чутко вздетое к потолку, и живые пальцы с
сигаретой.
- Отец, где ты там, представься, - сухо повелела Серафима из-за двери,
и ко мне подошел старик Хрисанф, которого я в детстве не видел, он ходил на
войну. Он словно бы дожидался оклика, сразу появился из комнаты и росту
оказался великого, под потолок, а виду разбойного, упаси боже увидеться
где-то на лесной тропе: волос неряшливый, сивый, сбитый в жидкие кудри и
непомерно отросший, и сквозь грязновато-седую пену розово просвечивала кожа;
нос - тяжелый, набрякший от частого питья, подернутый склеротической
паутиной; глаза выцветшие, навыкате, наверное, когда-то бледно-голубые; губы
ступенькой, и из черного бездонного зева голос выкатился зычный, хотя слов
поначалу я не разобрал, точно кашу жевал старик. Хрисанф был мне откровенно
рад и, сгибаясь почтительно, спросил, как жизнь идет. Я ответил, что жизнь
идет прилично, грех жаловаться, день ото дня все к смерти ближе, на что он
глухо, с бульканьем рассмеялся. Рад, поди, был старый, что вот гость
нежданный наехал, и жизнь вроде бы пойдет ныне другая, более радостная и
обновленная, и опять же можно выпить, попробовать винца привального, и
отвального, и баенного, и под свежую ушицу - и пусть хоть одним словом
попрекнет благоверная Серафима Анатольевна.
"Да какая уж нынче жизнь, одно доживанье, - согласился Хрисанф,
состроив скорбное выражение, и оглянулся на жену, но та лишь повела головою
и смолчала, и потому старик разговорился. - Раньше-то ели не с нынешнее,
деревянны деньги. Супу-то наваришь, а мяса-то оковалок, да напорешься до
пузы, да редьки натрешь, да с квасом, а квас-то ой, рот дерет, родименький.
Это ныныче квас-то вода одна, кругом химия да атом, деревянны деньги. Раньше
консервы не знали, Тимофей Ильич, скажу вам, оттого и здоровье было. Это
война сокрушила, она больной народ навела. Да и морозина не эка была, сорок,
сорок пять - обычное дело, работаешь - пар валит. Фуфаек не было в моде,
шили пинжаки до колен, дак две волочуги сена накладешь по пояс в снегу,
только пар валит. И руки холоду не знали, рукавицы за пояс заткнешь - и