"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

заморщиневший и бурый от непогоды.
Из какой же расщелинки на могучем Креневом дереве вдруг пробился этот
корявый отросток и, не засыхая вовсе, но и не расцветая желанно, упрямо
тянется в небо; отвалиться бы ему вроде пора, смешаться с прахом, а он,
однако, неистребимо держится на миру, словно бы похваляясь своею крепостью.
Для какого же своего назначения, по какой тайной нужде выбился на Креневом
родовом древе этот угрюмый и угрозливый сук?
Постой, но Хрисанф-то Малыгин выходит ему сродником, совсем близким по
крови: отцы - братья. Хрисанф, наверное, предчувствием смерти был встревожен
тогда и потому в последние дни память свою постоянно ворошил и далеко
проникал в нее, приглашая и нас за собою. Он все силился предания родовые
вспомнить, словно бы какое суеверие уже говорило: дескать, вот отомрешь - и
никто уже не помянет Хрисанфа, не причислит к старинному поморскому корню...

* * *

Где-то сейчас Настасья: ведь как-то же должно передаться ей мое
состояние. Только до меня ли сейчас? Как ни странен был отец, как ни
задеревенел натурою, однако тянулась к нему дочь, знать, кровь к крови
льнет. Такой мрак сейчас опустился на их дом, сидят, поди, как ночные птицы,
молчат, а сон их не берет. У Аннушки лик зверушечий, напряженный, ей мертвый
дед Хрисанф спать не дает: глаза тяжелые, свинцовые, в самую бы пору
забыться, но тут словно бы понесет ее в постели, закрутит, и глубь черная
покажется неотвратимой, а в той темени дед Хрисанф мерещится совсем живой и
пьяный, бессило колышущийся на самом дне и не могущий хватить вольного
воздуху. Глаза бы открыть Аннушке, но так тяжело пересилить свинцовые веки,
да и матери страшно, жутко от ее заострившегося, будто бы пеплом осыпанного
лица. Дрожат девчоночьи ресницы, дрожит от них тень в полщеки, бордовые
накусанные губы тоже дрожат, и в синих, почти черных подглазьях точно бы
слеза непросохшая плавает от пережитого. Настасья видит, наверное, как
играет нервное дочернино лицо, как трепещет оно каждою жилкой и туго
натянутыми скулами, - и, чтобы успокоить, поет хрипло, устало, через
каменную тягость. Аннушке чудится, будто сквозь землю пробивается материн
голос, и нет в нем прежней ласки, а лишь безразличие и отстраненность:
"Бай-бай Аннушку, бай-бай маленьку. Уж ты кот-котачок, приди к нам на денек,
не работу работать, только Аннушку качать. Я тебе-то, вот, коту, за работу
заплачу: дам кусок пирога и стакан молока, а на великий пост дам я редьки
хвост..."

* * *

Я тогда не подал никакого известия о приезде в Слободу, но Серафима
перед тем какой-то сон видела со значением и ждала гостя, а потому меня
готовно встретила, как того, единственного, о котором вроде бы и мыслилось
постоянно и с нетерпением. И только я порог переступил и объявил о себе, как
она сразу уверилась в тайной духовной связи меж нами, которая и привела меня
столь неожиданно в этот дом. "Вот и хорошо, что телеграммку не подал,
правильно? Это как хорошо, что весточкой не объявил, я тоже, бывало, так
любила, неожиданно, верно? Нагряну - вот и я, любите, жалуйте. Ну-ка,
покажись, Тимофей Ильич Ланин, какой ты да каковой".