"Владимир Личутин. Крылатая Серафима" - читать интересную книгу автора

предвидения, жуткого узнавания, и он боялся перед боем смотреть товарищам в
глаза... Однажды нарушилась связь, но свободною телефониста не оказалось, и
собрался идти на поиски обрыва командир взвода. Стояло затишье, ничто не
предвещало беды, но, прежде чем покинуть блиндаж, командир взвода зачем-то
наново перемотал портянки, словно бы оттягивая время, и, когда он поднял
глаза, слегка покрасневшие от напряжения, в его взгляде лейтенант поймал то
благостное состоянье примирения, так знакомое ранее, и ему внезапно
подумалось, что видит друга в последний раз. Он пытался прогнать это
чувство - и не мог. Друг, рассеянно оглядев блиндаж, скрылся во ржи, но его
долго не было, и связь молчала, и тогда лейтенант пошел следом и отыскал
друга уже остывшего. Надо же было тому случиться, чтобы шальная пуля,
выпущенная врагом в огромном пространстве, нашла именно этого человека,
полностью сокрытого хлебами, и ударила его под мышку.
Удивительно, но, оказывается, в человеке, идущем к смерти, возникает
непреодолимое упрямство, и ничто его тогда не может поколебать: ни уговоры,
ни мольбы, ни угрозы, словно в это мгновение смертное влечение вспыхивает в
обреченном, подобно пламени, сожигающему душу и плоть, и вся она
необыкновенно собрана и слепо нацелена на одно...
Сумерки сонно колыхнулись, и на смородиновом листе робко засветилась
росная влага. Море едва переливалось, и окраек его, видимый из моего окна,
походил сейчас на потный лошадиный бок. Еще раз колыхнулись сумерки, и
серебристую пыль туманно и легко разбавило луковым настоем: где-то, словно
бы в чреве земли, встрепенулось солнце и натужно полезло из лона, и там, где
головенка его наметилась, где лысому темечку быть - розово потекло. И тут
же, словно бы досмотрев полуночный длинный сон и зачиная новый, плеснулась в
постелях жена, всхлипнула чему-то и распахнулась. Меж бархатных потертых
занавесей, словно поднятое белыми зыбкими воздухами, виделось ее разомлелое
тело и гордо раздвоившиеся груди. Наверное, и во сне Она желала любви, а
может, и томилась ею сейчас, лишь в забытьи и счастливая; видно, кто-то
иной, явившись в сон, обласкивал нетерпеливо и жадно, и она покорно
отдавалась, согласно делилась с ним страстью и постелью. Так подумалось, и
хоть бы случайно всколыхнулось от желания иль ревности сердце, будто в чужом
окне ненароком и холодно подсмотрел за открытым недоступным телом.
И снова кто-то застонал, длинно, по-щенячьи. И неуж я?
За ближними избами на мостках просочились неохотные шаги, и, точно от
их мерного сотрясения, оторвался пуповинкою туго скрученный черемуховый
лист: он рано отжил, выпитый гусенкой, и сейчас шумно и тревожно упал на
край подоконья. Кромка у листа мохнатая, до прозрачности выеденная, мертвые
впалые сосуды бескровны. Мерные шаги раздались возле за углом, и лист,
словно бы и в смерти кем гонимый, пропал в поседевшей траве.
Мишка Крень по своему обыкновению шел к морю. Лицо чугунно-синее,
напряженное, покрытое неряшливой седой шерстью, с подпалом рыжим в подусьях,
взгляд устремлен в глубь себя, и ничто иное не в силах привлечь его
внимание: синие милицейские галифе осыпались понизу до самых щиколоток, тоже
чугунно-синих, и босые ороговевшие ноги копытами били в мостки, когда-то
белая рубаха, изъеденная сажей и по'том, свободно полоскалась на безмясом
теле. Окрикни сейчас старика, позови, он не отзовется на ваше доброе слово,
разве лишь немо и тупо поглядит на вас, оставаясь словно бы во сне. Песчаной
гривкой Крень спустился к морю, грузно проседая в плывучих наносах, едва
прикрытых вялой шелковистой травкой, и устало опустился на китовый позвонок,