"Владимир Личутин. Беглец из рая (Роман)" - читать интересную книгу автора

протекла тонкая алая струйка брусничного морса...
Безумье какое-то, братцы! Вот был человек, и нет его. Каких крохотных
усилий достало, чтобы отнять чужую жизнь. Бред какой-то, право. И это я убил
человека?
Что бы там ни говорили, что Зулус оступился, что нога подвела, что так
подверстались обстоятельства, что с моей стороны не было насилия, что это
судьба решает, кому как скончать свои дни, но ведь именно я приложил руку. И
к чему оправдания, к чему? Я своими руками убил человека, исполнив тайное
желание. Мне бы помочь несчастному, поспешить за помощью в деревню, поднять
Жабки на пяты, но я, влекомый внезапным страхом, как бы вырываясь из жуткого
сна, кинулся прочь с Красной горки, преодолевая гнилой ручей, проломился
сквозь камыши, миновал вязкий болотистый тягун, утопая в коричневой дурной
жиже по колена и, хватаясь за склизкие ветви узловатых ольшаников, выполз на
другую сторону лощины, в густую поросль жилистых папоротников, задыхаясь,
побарывая звенящую пустоту в груди, замиряя мчащееся сердце, наконец-то
свалился в тинистую густую прель, из остатка сил еще сыскивая спасительную
нору, и тут сломался вдруг, обреченно замер, прислушиваясь к внезапной
тишине. Гулкая всемирная тишина стояла в лесу, и только слышно было, как
стучала в висках кровь, больно пурхалось сердце да сквозь елинники едва
проникал гул большегрузных машин, взревывающих на подъеме.
"Туда надо, туда, - подсказывала беспокойная мысль, - там дорога на
Москву, там попутки, а в Москве как иголка в стогу..." И вдруг чей-то
спокойный сердечный голос провещал с вышины: "Куда деваессе, куда сховаессе,
милый? Везде найдут".
Затрещали сучья, кто-то пробирался лесом, разводя руками кусты чахлого
малинника, жаркое дыхание внезапно обожгло щеку. Я весь напрягся от ужаса...
И проснулся.
Слава богу! Сон был, сон. Гулко билось сердце, спешило куда-то, душа
просилась вон. Мать бродила по избе, бормотала себе под нос: "Куда чего
деваю, ну никак не найду, старая". Псишко стоял подле дивана и дышал
запашистым перегаром прямо в лицо, вывалив от жары длинный язык; черные, без
просвета, глаза были как два прогоревших березовых угля, в глубине которых
еще сохранялся жар былого пламени. Слава богу, снова с облегчением подумал
я, то был всего лишь полдневный сон. Разламывая отекшее тело, выбрел на
крыльцо. На воле стоял июльский зной, из кладбищенских ворот устало
волоклись последние поклонники. С каким-то странным любопытством они
взглядывали на меня, как на диковинного зверя, и тут же отворачивались, как
бы устрашась моего вида. Появился Федор Зулус, жив-живехонек, деловито
запахнул ворота, подпер батожком, чтобы не забредал скот, и вдруг, не
спросясь, резко отпахнул калитку. У Зулуса было мертвенно-бледное лицо с
пятаками под глазами, хрящеватый длинный нос, слегка раздвоенный, будто
секанули по нему тупым ножом, сейчас призагнулся, как ястребиный клюв...
Радость-то какая, милые мои, радость неиссекновенная, Боже мой! Жив
соседушко, жив Зулус, грудь колесом и на тельнике ни кровинки, только шея в
странных проточинах, будто ее изъели улитки. Вот ведь что набередит, когда
не ко времени обратаешь подушку - милую подружку. Чур меня, чур...
В избе звенькнуло, отпахнулась оконная створка, ситцевая в голубой
горох занавеска выпорхнула на волю, запахло стряпнёю, только что высунутой
из печи. Мать небось сейчас куропачьим крылышком подмазывает пироги,
сметывая на столешню с прокаленного противня. Даже почувствовал, как