"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

пожил, больших почестей добился, над питанием всей области стоял, значит,
многое разумеет, с ним бы и разбавить скуку, облегчить дорогу. Но как
взглянешь на него, сыча болотного, так слова и не льнут в строку, не знаешь,
чего спросить и как столковаться, и невольно подумаешь, а не лучше ли
смолчать, без особого повода не соваться, мало ли что у человека на уме; сам
же себя и посадишь в лужу. Так размышлял Сметанин, вороша в себе новый
перетолк.
А если бы кто любопытно погрузился сейчас в Тяпуева, то увидал бы хмару
и темь в душе его под стать миру вокруг, словно бы обвеяли всю ее
сквозняками, выстудили, да и забыли распахнутой. Томился Тяпуев, несвычно
было ему в карбасе: лопатки мерзли, сидеть неудобно, овчина свалялась, надо
бы встать и поправить под собою - но лихо, ноги в броднях давит литой
резиной, да и встречный низовой ветер выжимает слезу. Никого не слышал Иван
Павлович, он и обращенья к себе не понял и словно сквозь пелену видел
плоское лицо бухгалтера, его крохотный девчоночий роток, и потому, не
проникнув в чужие слова, Тяпуев снова погрузил подбородок в овчину
воротника: так вроде бы притерпелось, надышалось и казалось уютнее. Он вовсе
отвернулся от всех, видя перед собою лишь рулевого Колю Базу. Тот сидел у
правила лихо, будто на коне, слегка приоткинувшись, так что длинная ячменная
волосня, поднятая и вздыбленная ветром, волочилась сзади. Фуфайка лишь на
одной латунной пуговке держится, готовая слететь с плеча, шея бурая столбом,
и в просвете распахнутой рубахи выпирает такая же зоревая, нахлестанная
ветром грудь. Куда отправился легкомысленный человек? О чем думает лихая
голова? Его что, и холод не берет?
Обвел Иван Павлович взглядом мир, насколько позволял курчавый воротник,
и еще более загрустил: все потускнело вокруг, засвинцовело, набухло и
набрякло, каждая пора глинистого угора, проплывающего за бортом, и низкое
ворсистое небо напитались влагой, ручьевины, полные торопливой воды, жадно
вспарывали землю, и в свежих ранах гнулась под напором струй жесткая осотная
трава. Клял себя Иван Павлович, что поддался на посулы Гриши Чирка и
увязался с ним на рыбалку, запретную и опасную. А тот обещал сладко, умело
стелил слова, травил искусом душу, дескать, под Богослов самая жирная семга
идет, такие ли тяпухи, килограммов двадцать свесят, как руками взденешь,
будто серебра оковалок, так сердце возрадуется и запоет. Тоже вот,
старичишко моховой, вроде бы жизнь всего выпила, но откуда-то слова такие
изыщет, так заманно запоет-зальется, что невольно поверишь - есть еще на
миру райские места, есть. Себе не будешь верить, а другому поверишь и на
обман желанно кинешься, закрыв глаза, чтобы утешиться и жизнь обновить.
Не уставал удивляться Тяпуев последнее время. Метил отдохнуть в Вазице
месяц, приобвыкнуть к родным местам, кое-что вспомнить, и вдруг по тайному,
далеко идущему умыслу, пока и для себя-то худо видимому, остался здесь на
зиму, а может, и долее. Деревню его поступок озадачил и смутил поначалу,
даже слегка растревожил ровную здешнюю жизнь: было теперь над кем зубы мыть
да пули пускать по Вазице. Когда спрашивали Тяпуева, почему один зимовал,
без супруги, он коротко и невнятно отговаривался, но по деревне упорно
ходили слухи, что оставил он бабу, с тремя кинул, и если убежал сюда, то не
иначе как скрылся от алиментов, такой ходок. Но другие утверждали, что у
Ваньки с молодых лет кила, пересилился на зверобойке, и с той поры он к
мужскому делу не способен, детей у них веком не бывало, супруга ему рога
наставила и сбежала и нынь он холостяжит.