"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

Дом свой накладно было ставить, да и какая нужда в нем, если ранее не
решался, и Тяпуев занял пустующую половину Калиствы Усанихи, последней девки
из рода земледелов Усанов. Слухи донесли ему, что, как умирать, попросила
старуха фотографии двух сынов своих, погибших в неродной земле, долго
глядела и гладила, после положила себе на грудь и так, тихо, почти безумно,
не узнавая никого, отошла. Последние годы Калиства вроде бы умом тронулась,
в избу к себе никого не пускала, завела пять овечек, держала их в запечье на
ящичках (для каждой был свой), кормила ситным из лавки и всю пенсию, что
получала за сынов и мужа, тратила на хлеб для животинок. Если в лавке к ней
подступались и начинали упрекать, дескать, зачем такую дикую жизнь себе
устроила, она кротко отвечала: "У вас детушки, а у меня овечушки. Они у меня
умницы, каждая на своем ящичке сидит".
Долго проветривал Иван Павлович избу, остерегаясь сразу заселить ее,
часто наведывался и привыкал к низкому задымленному потолку, к струганым
почернелым стенам с разбежистыми слоистыми трещинами и к низким, в две
тетрадных страницы, оконцам, сквозь которые едва пробивался свет, вполовину
запутавшийся в глухом бурьяне, полонившем палисад. Запах той, прежней долгой
жизни упорно стоял, не выветривался, им была пропитана, наверное, вся изба,
и лишь с последним трухлявым бревном, смешавшимся с прахом земли, источится
прежний житейский дух. Здесь долго коротала одинокая старуха, здесь давно не
ночевало молодое тело, пахнущее здоровым потом, здесь давно не любили и
вкусно не ели, и потому вся изба насытилась тленом подполья и старых,
заношенных одежд, плесенью и мокретью углов, назьмом из запечья, овечьей
утробой и звериной отрыжкой. Можно представить, какая прежде тут жила вонь,
какие смрады кочевали под потолком, но той хозяйке-жилице они казались
своими, родными и потому неприметными.
Троюродник, где квартировал Тяпуев, удивлялся блажи своего
значительного сродника, уговаривал, дескать, отчего бы у них не жить, места
вволю, никого не стеснишь, но Иван Павлович, не привыкший к домогательствам,
лишь пронзительно взглядывал ледяными глазами, в которые глядеться было
больно, и молча вздергивал плечом.
Всю лишнюю заваль и грязь вымели из кухни без него и проветрили
хорошенько, но Тяпуев не терпел чужих вещей, всегда напоминающих о смерти, и
потому выкинул на поветь все, без чего можно обойтись. К кровати он
подступился в последний свой приход, когда уже окончательно решился
переезжать, и понял, что спать на ней не сможет: от нее пахло кислыми
шкурами, и даже бордовые занавески в белый горошек, повешенные по низу
свояченицей, не придавали ей желанного виду. То было грубое крестьянское
ложе, когда-то крашенное охрой и не однажды залатанное и подновленное,
может, прежнего хозяина иль его деда, на котором в свое время с любовью и
терпением строился весь род Усанов.
Когда хозяева были молоды, кровать помещалась в горнице напротив
печки-голландки, с горой пухлых пуховых подушек и перин, стояла на березовых
чурочках, чтобы видеться солидней; тогда было охотно взбираться на высокие
постели, и на той высоте любить казалось просторней и веселей, и не так
тянула земля, и холод с подполья меньше проникал зимами, да и в подкроватные
сумерки хорошо скрадывалось бабье обзаведение во многих берестяных кошелках
и укладках. А темными осенними вечерами на такой-то вышине да в перинном
омуте куда как ловчее прилеплялись тела друг к дружке, и ладнее играли и
путались, и общая утеха велась по совести и согласью. Но когда постарели, и