"Михаил Левитин. Еврейский Бог в Париже (Повесть) " - читать интересную книгу автора

как о поле, которое засевают одни, а урожай снимают другие, о мечте и
действительности, весь Париж был на стыке мечты и действительности, нигде в
мире они так часто не совпадали, я рассказал маленькому о Гюго, великом
поэте, и об его завещании - переименовать Париж в Гюго.
- Он так любил себя?
- Он так любил Париж.
- Папа, ты не понимаешь, он так любил себя.
Завещание Гюго очень удручило малыша, я пожалел о своем рассказе.
- Он был дурак, твой Гюго.
- Он написал "Отверженных", самую трогательную книгу о человеческом
сердце.
- Но больше он был дурак или сошел с ума перед смертью.
И не нужно было доказательств, мы шли по лучшей в мире улице, обе
стороны которой зеркально отражались друг в друге, толпа текла,
самодовольная и томная, из одного конца в другой, и мягкое ее течение
очаровало нас и подхватило. Мы шли издалека и давно в этой толпе, шли
туда-сюда, туда-сюда, усталости не чувствуя. Изредка я предлагал ему
присесть, он отказывался, он не думал о ногах, мысли его были заняты совсем
другим, я никогда не узнаю - о чем думал мой сын в тот вечер в Париже на
Шанз-Элизе, тяжести или счастья прибавила ему эта первая наша мужская
прогулка, я никогда не узнаю, действительно был ли он занят тем, что
происходит между его мамой и мной, и какими тенями эти невеселые рассуждения
легли на его душу. Если проживу еще несколько лет и она не отберет у меня
детей, обязательно спрошу.
Но сейчас мы шагали по Шанз-Элизе, безбородые юноши, стоя на роликах,
жонглировали длинными светящимися сосисками шаров, играла музыка рядом, в
открытых кафе мужчины старались есть не сутулясь, чтобы не сводить глаз со
своих женщин, и, как всегда, я отвечал за каждый взгляд свой, каждый вздох,
потому что он не просто шел со мной по тротуару Парижа рядом, он шел вслед
за мной, шел мысленно, я это понял уже давно и никогда не признавался ему в
своем открытии, он шел за мной изнутри меня самого, постигая мир, он
постигал меня как мир, он постигал меня, даже когда я отпускал его руку,
он-то ее никогда не отпускал, он доверял мне всецело, и главное было - не
завести его в трясину моих размышлений.
И так по краям натягивалось небо над этой широкой улицей, что за них
обоих становилось страшно.
Но острота бытия настраивала на другой лад, и, не забывая, что он
здесь, я все же думал о своем, очень о своем, и отвечал ему машинально.
Потом спохватывался, но было уже поздно, вновь пропустил вопрос, а ему то ли
было достаточно, что я иду рядом и говорю невпопад, то ли он не мог
представить, что я невнимателен к нему, он был само всепрощение, само
сияние, наш с ней ребенок.
Двое ведут под локотки девушку, какая красивая девушка! Девушка с
Шанз-Элизе. Куда они ее ведут, почти тащат? Высокая-высокая, по-модному
широкая в плечах, ей нравится, когда ее тащат по
Шанз-Элизе, а люди, и я, и малыш оглядываемся. У нее подворачиваются
ноги. Она идет неверным шагом. Неужели пьяна?
Это сильная, большая девушка, завидно тому, кого она любит, а ухажеры
мелкие, с нездоровыми зубами, похожие на сутенеров. Они ведут ее, как
лошадь, под уздцы, куда они ее ведут? Девушка не сопротивляется, ей