"Михаил Левитин. Еврейский Бог в Париже (Повесть) " - читать интересную книгу автора

не знаю, но мне захотелось подражать ему, его наглости, его парижской
уверенности в себе, развинченной походке, и я пошел точно так же, как он, не
оглядываясь, только в другую сторону, еще более развинченно и великолепно.
Как хотелось мне, чтобы они, проснувшись, выглянули в окно и увидели
меня, ловко идущего вдоль Сены, пусть посмеются, и она тоже, я уже слышу ее
смех, смех - первый шаг к примирению, а если и не посмеется, подумает -
какой дурак! Какой неисправимый дурак! Кем он сейчас себя воображает?
А это значит, что пытается заглянуть в мою душу и сквозь мою душу на
этот летний, легкий, очень легкий утренний свет Парижа, не свет даже,
свечение, дрожь проснувшейся не до конца реки, и она пошлет детей за мной,
чтобы пойти куда-нибудь позавтракать вместе, а потом спохватится, что забыла
в комнате фотоаппарат, и погонит меня за ним, а сама вместе с детьми
останется сидеть в кафе, пока я не вернусь, и разглядывать идущих парижан
рядом с сидящими, потому что ничто не доставляет парижанам большее
удовольствие, чем созерцание друг друга, этого им на целую жизнь хватит.
А потом я возвращусь с фотоаппаратом и она скажет, чтобы я
сфотографировал ее вместе с детьми, потягивающей кофе, и я, на радостях
позабыв открыть затвор, буду жать кнопку, недоумевая - почему я их не вижу,
моих трех самых любимых?
- Ну вот,- скажет она,- объясните ему.
И дети подбегут смеясь и отберут фотоаппарат, откроют, и я,
пристыженный и счастливый, все же нажму на кнопку, чтобы запечатлеть их в
это первое парижское утро, и ничего не успею сделать с посетителями кафе, с
теми, кто захочет сняться вместе с ней, успев просунуть сзади в кадр
идиотскую рожу.
Но в наше окно никто не смотрел, никто не махал рукой. И я побежал
дальше, дальше, давясь свободой.
Мы шли с малышом по Шанз-Элизе. Я был вне себя от ярости.
- Так нельзя, она обещала, мы прождали целых два часа.
- Я не знаю.
- Но она же обещала!
Меня несло, я обнаружил, что ни о чем, кроме как о ней, не могу
говорить, сука, сука, меня трясло от возмущения. Мне некого было грузить,
остановиться я не мог и продолжал грузить эту маленькую чуткую душу.
- Ты ей скажи, что она не права,- снова начал я.- Нельзя так в
Париже мучить друг друга.
Он остановился.
- Если ты взял меня с собой, чтобы говорить о маме, я уйду.
- Прости.
- Я и так все время думаю о вас. У меня голова болит. Тебе что, плохо
со мной?
- Знаешь, как мне с тобой хорошо? - сказал я.- Знаешь?
- Тогда пойдем,- предложил он, как взрослый.
И мы пошли по Шанз-Элизе, двое мужчин, большой и маленький, и больше ни
о чем не жалели. Я перестал нести чепуху и стал рассказывать о бароне Османе
и о глупом опереточном Наполеоне
III, о его непомерных амбициях, создавших эту прекрасную улицу, какой
мы ее видим, о попытке карлика стать на цыпочки, чтобы сравняться с
великаном, висящим у меня на шее, о войсках коалиции, входящих в Париж под
Триумфальной аркой, выстроенной совсем не для этого, я рассказывал о мире