"Гавриил Александрович Левинзон. Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки (Повесть) " - читать интересную книгу автора

рядышком, ели мороженое и разговаривали. Они-то не скучали. Я почему-то не
подошел к ним, а повел себя по-шпионски: стал наблюдать. Я постарался
вспомнить, когда в последний раз вот так с папой разговаривал. Но ничего
не вспоминалось. Получалось, что не было у нас таких разговоров. Чувал
доел мороженое, достал из кармана коробку фломастеров (я сразу понял -
мои), вытащил один из них и стал рисовать.
Папа следил за его рукой, придвинулся к нему поближе - они сидели
плечо в плечо. Как отец и сын. Мне все это ужасно не понравилось. Я пошел
домой.
Дома я сразу же выдвинул ящик своего письменного стола: так и есть -
фломастеры исчезли. Правда, я ими никогда не пользовался - я попросил деда
купить их, потому что у каждого человека среди прочих вещей должны быть и
фломастеры. Но все равно я был возмущен и приготовил слова для разговора.
- Что это ты раздариваешь мои вещи? - спросил я папу, как только он
появился. - Другие отцы думают, прежде чем подарить кому-нибудь хотя бы
пуговку своего сына!
Я упрекнул папу, что он вообще мало обо мне думает и недостаточно мне
внимания уделяет, - а дети сами собой не воспитываются.
- Ты не ленись, - закончил я, - а фломастеры мне купи другие.
- Ты ими не пользовался, - сказал папа.
- Мало ли что, мне хотелось, чтоб они у меня были.
Терпеть не могу, когда у меня чего-то нет. Папе этого не понять. Он
сел в кресло и стал размышлять над "ситуацией". Когда "ситуация"
возникает, он всегда садится и обдумывает. Иной раз он такое открывает в
"ситуации", что только диву даешься.
- Давай завтра сходим в кино, - сказал я. - Как отец с сыном. Понял?
У меня уже все было обдумано: купим мороженого, посидим перед сеансом
на скамейке, что возле кинотеатра "Мир"; тут я прижмусь к нему плечом, и
мы поговорим, как отец с сыном, - всякому завидно станет.
Папа обдумал "ситуацию" и сказал:
- Этот мальчик лучший среди вас. Глубокий, тонкий человек. И он
талантлив.
- Пусть себе талантлив, - сказал я, - у меня от этого голова не
закружится! Если хочешь знать, это малоавторитетная личность, совсем
беспомощный.
Вот тут выяснилось, что папа все-таки открыл кое-что в "ситуации".
- Ты приревновал, - сказал он. - Как это глупо! Человек нуждается,
чтоб к нему проявили интерес, чтоб одобрили, признали. Неужели не понятно?
Он вас просил об этом, а вы не видели!
И пошли тонкости. Я не особенно вникал. Мама как-то сказала, что
папины тонкости требуют специальных средств обнаружения. Я не ношу с собой
специального прибора. Нет у меня его. Он договорился до невероятного -
сказал, что на Чувале печать сиротства и душевной огорченности. Наверно,
отец ушел или еще что-нибудь стряслось - он, видите ли, сразу это заметил,
потому что сам через это прошел. Я знал, что у Чувала есть отец, но лучше
было об этом помалкивать: зачем родного отца дурачком выставлять?
Папа расстроился и стал смешным. Я подумал: "У тебя у самого душевная
огорченность". Опять с ним это случилось. Он огорчается из-за всего: из-за
того, что есть мерзавцы, которые матерятся на улицах, из-за того, что люди
толкаются в очереди, отпихивают друг друга, готовы ходить по головам,