"Гавриил Александрович Левинзон. Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки (Повесть) " - читать интересную книгу автора

красную косынку. Получилось вроде красного банта. И сейчас же походка у
меня изменилась: меня несло, я плыл сам собой, и такая легкость была в
моих движениях, так ладно и приятно голова на плечах покоилась и
поворачивалась, что невозможно было не любоваться на себя в витрины
магазинов - что за взгляд, что за жесты! В школе я заметил, что и голос у
меня изменился. Я стал другим человеком. Я еще не знал имени этого
человека, но уже понимал, какая это значительная личность. Все в доме
решили, что перемены эти к лучшему. Одного папу мой новый облик смущал.
Однажды он спросил:
- У тебя все в порядке? Ничего не болит?
Разве можно было такого человека окликать - Быстроглазый? Я ждал
случая, чтобы с этим покончить. А пока придумывал себе новые прозвища, но
ни одно меня не устраивало.


Нас называют телефонщиками: меня, Мишеньку Теплицкого, Марата
Васильева и Горбылевского. У всех у нас дома телефоны, и вечно мы звоним
друг другу и договариваемся, договариваемся, да только я не припоминаю,
чтобы мы хоть раз о чем-нибудь договорились. Был еще пятый телефонщик -
Валька Сероштан, но его родители обменяли свою двухкомнатную квартиру с
телефоном на трехкомнатную без телефона, после этого Валька недолго
оставался среди нас. Он вначале пробовал звонить к нам из автомата, но
получалось не то: он сразу же разучился закручивать разговор, и всегда
оказывалось, что с ним не о чем говорить. Он стал поговаривать, что мы
плохие друзья, подрался с Горбылевским, потом с Мишенькой. Однажды он
позвонил мне и сказал, что наконец-то разобрался, какие мы все гады,
особенно Горбылевский и Мишенька, но и я тоже хорош. Я только вздохнул в
трубку: человек лишился телефона - это надо понимать. В конце концов
Валька записался в секцию плавания, теперь он дружит с двумя пловцами и
делает вид, что с нами ему неинтересно.
С Горбылевским я сидел за одной партой, но прошлым летом мы с ним все
время ссорились, и в начале учебного года я турнул его со своей парты,
хоть Горбылевский и кричал:
- С каких пор эта парта стала твоей?
Горбылевский сел с Мишенькой Теплицким, а Мишенькин сосед Чувалов -
со мной. Это тот самый, который крыши рисует. Он и не подумал скрывать,
как он доволен, что очутился рядышком с Быстроглазым. Я не удивился такому
простодушию: личность он малоавторитетная, в классе его пинают и щиплют
просто так, от нечего делать, хоть он рослый и на вид здоровяк. Я стал
здороваться с ним за руку и иногда отгонял от него тех, кому нравилось
шлепать его по широкой спине. И вот Чувал стал поглядывать на меня с
благодарностью. Однажды он отломил мне от своего завтрака. Хлеб был
какой-то помятый и вроде бы влажный, повидло кислое, и нельзя было понять,
из чего оно приготовлено. Жалкий товарищ. Я ему как-то сказал:
- Ты зашел бы ко мне.
Он через час после этого притащился с папкой, набитой рисунками, сел
на диван, положил папку на колени и сказал:
- Я пришел.
У меня Марат Васильев как раз был. Мы с ним ждали Мишенькиного
звонка. Марат Васильев все спрашивал меня глазами: "А этот тут зачем?"