"Примо Леви. Периодическая система" - читать интересную книгу автора

проулок вымощен заново. От чистого сердца он воскликнул: "Хвала этим гуйим
за то, что вымостили дорогу!" В качестве проклятья использовалось нелепое
словосочетание меда мешуна (дословно "странная смерть", а на самом деле
калька с пьемонтского "чтоб тебе сдохнуть"). Тому же дедушке Леунину
приписывается следующее загадочное ругательство: "Чтоб к тебе странная
смерть пришла в виде зонтика!"
Не могу я не вспомнить здесь и самого близкого мне во времени и
пространстве дядю, настоящего моего дядю по имени Барбарику. Он остался в
памяти живым человеком, а не "figГ(C) dans un'attitude"[7], как те
мифические персонажи, о которых я до сих пор рассказывал. Ему-то точно
подходит сравнение с инертными газами, о которых шла речь в начале.
Дядя Барбарику изучал медицину и стал хорошим врачом, но ему не
нравился мир. То есть ему нравились люди, особенно женщины, луга, небо, но
не нравились усилия, грохочущие повозки, забота о карьере и хлебе насущном,
обязательства, распорядок, сроки - ничто из того, что отличало напряженную
жизнь города Казале Монферрато в тысяча восемьсот девяностом году. Он хотел
бежать, но был слишком ленив, чтобы осуществить свой план. Друзья и женщина,
которая его любила и относилась к нему с терпеливой благожелательностью,
заставили его принять участие в конкурсе на должность судового врача
трансатлантического лайнера, курсирующего между Генуей и Нью-Йорком. Конкурс
он выиграл, сходил в один рейс, но по возвращении в Геную уволился, потому
что жизнь в Америке - троп бурдель, "сплошной бардак". С тех пор он
поселился в Турине. У него были разные женщины, но все хотели его переделать
и женить на себе, однако вступление в брак, как и открытие собственного
врачебного кабинета, требующего постоянных занятий профессией, он считал
делом слишком обременительным. Я помню его с конца двадцатых годов уже
стариком - тихим, скрюченным, неопрятным, почти слепым; его сожительницей
была огромная вульгарная гуйя, от которой он периодически и довольно вяло
порывался освободиться, называл сумасшедшей (сутья), ослицей (хаморта),
большой скотиной (гран бехемма), но беззлобно и с явным оттенком
необъяснимой нежности. Эта гуйя даже делала попытки его крестить (самде,
дословно "погубить"), но он не соглашался, причем не по религиозным
соображениям, а из-за лени и апатии.
Братья и сестры Барбарику, которых у него было не меньше дюжины,
называли его сожительницу Манья Мурфина; первое слово звучало издевательски,
поскольку, будучи христианкой и к тому же бездетной, бедняжка могла
называться тетей разве что в противоположном смысле, то есть не-тетей,
решительно исключенной из семьи; второе - жестоко, в нем слышался злой и
несправедливый, скорее всего, намек на ее пристрастие к морфию и на то, что
она использовала для его добывания бланки Барбарику.
Жили они в запущенной, вечно неприбранной мансарде в Борго Ванкилья.
Дядя был прекрасным мудрым врачом, замечательным диагностом, но все дни
проводил, лежа на постели за чтением книг и старых журналов. Он читал
неустанно, все, что попадалось под руку, запоминая прочитанное. Близорукость
принуждала его держать книгу совсем близко к толстым, как донышки стаканов,
стеклам очков. С постели он вставал, только когда его звали к больному,
впрочем, это случалось нередко, поскольку денег за свой труд он почти не
брал. Его пациентами были люди с бедных окраин, которые в качестве
вознаграждения приносили ему кто полдюжины яиц, кто пучок салата со своего
огорода, а кто и пару стоптанной обуви. Не имея денег на трамвай, к больным