"Примо Леви. Периодическая система" - читать интересную книгу автора

естественно, надеялся достичь с ее помощью обеспеченного положения, я же
думал совсем о другом: химия представлялась мне густым облаком (вроде того,
что окутывало гору Синай), таящим в себе грозные силы, которые вырывались
наружу ослепительными огненными вспышками. Как Моисей, я ждал, что это
облако даст мне закон, упорядочит мою жизнь, жизнь вокруг меня и во всем
мире. Мне уже надоели книги, хотя я и продолжал поглощать их с
неослабевающей прожорливостью; я искал другой ключ к высоким истинам, такой
ключ обязательно должен был быть, но я твердо знал, что из-за какого-то
чудовищного заговора против меня и всего мира в школе мне этот ключ не
найти. Там пичкали знаниями, которые я старательно пережевывал, но голод они
не утоляли. Я смотрел, как набухают весной почки, как сверкает слюда в куске
гранита, смотрел на свои руки и говорил себе: "Я и это узнаю, и все
остальное, но не по-ихнему; я найду короткий путь, подберу отмычку, высажу
двери". Разговоры на уроках о проблемах бытия, о познании мира наскучили до
тошноты; к чему это переливание из пустого в порожнее, когда все вокруг - и
дерево старой скамейки, и солнечный шар над крышами, и цветочные пушинки в
июньском воздухе - тайна, которая требует разгадки. Да всем философам,
вместе взятым, не под силу понять полет такой пушинки, всем военным мира не
под силу его воссоздать! Стыд и позор терять время, нужно искать новый путь!
Мы станем химиками, Энрико и я, нам хватит сил и ума, чтобы взять за
горло эту постоянно меняющуюся материю, этого хитрого Протея; мы докопаемся
до его самых глубинных тайн, положим конец его дурацким метаморфозам, не
разгаданным ни Платоном, ни Августином, ни Фомой Аквинским, ни Гегелем, ни
Кроче. Уж мы-то заставим его заговорить!
Упустить счастливую возможность, имея такую программу, мы не могли.
Брат Энрико учился на химическом факультете и был загадочным персонажем,
Энрико о нем не любил рассказывать; он оборудовал себе лабораторию в глубине
двора где-то в узком кривом переулке, отходящем от площади Крочетта, который
в геометрически распланированном Турине казался рудиментарным отростком,
сохранившимся в процессе эволюции. Сама лаборатория тоже была похожа на
рудимент; не в том смысле, что утратила свою функцию, а из-за крайней
убогости: единственная облицованная плиткой стойка, около двадцати колб с
реагентами, немного химической посуды, много пыли и паутины, полутьма и
жуткий холод. Всю дорогу мы спорили, чем лучше заняться, но, когда вошли в
лабораторию и увидели "все это богатство", растерялись.
На самом деле причина нашей растерянности была серьезнее и глубже: мы
почувствовали беспомощность и это была не только наша с Энрико
беспомощность, но и всей той касты, к которой принадлежали наши семьи. Что
мы умеем делать вот этими руками? Ничего или почти ничего. Женщины - другое
дело, наши бабушки и матери работали руками без устали: они умели шить,
стряпать, некоторые - играть на фортепьяно, писать акварелью, вышивать,
делать себе прически. А наши отцы? А мы? У нас руки были грубые и в то же
время изнеженные, ослабевшие, нечувствительные; они все больше утрачивали
ловкость, деградировали. Не считая первых детских навыков, мы научились
только одному - писать. Наши руки умели хвататься за ветки деревьев, на
которые мы (Энрико и я) взбирались не только с мальчишеским азартом, а еще и
с каким-то смутным, уходящим в родовые времена благоговейным восторгом, но
они не знали торжественной тяжести молотка, концентрированной силы навсегда
запретного для нас клинка, мудрой текстуры дерева, твердости железа и
податливости свинца или меди. Человек - творец, но нас творцами не назовешь,