"Дорис Лессинг. Трава поет" - читать интересную книгу автора

покое. Они даже не писали друг другу писем, отец и дочь были слеплены из
разного теста. Мэри была рада, что избавлена от его присутствия. Ее ничуть
не пугало то, что она осталась в целом мире одна, как раз наоборот, ей это
нравилось. Расставшись с отцом, она, казалось, в некоем роде отомстила за
страдания матери. Девушке никогда не приходило в голову, что ее отец тоже
мог страдать. "От чего? - парировала бы Мэри, скажи ей кто-нибудь
подобное. - Он ведь мужчина, так? Он может поступать, как ему вздумается", -
она позаимствовала у матери это выражение, которое применительно к ее случаю
не имело особого смысла, поскольку Мэри не знала забот и жила одна, не
представляя при этом, насколько ей повезло. Да и откуда ей было это знать?
Она не имела ни малейшего представления о жизни в других странах - ей не с
чем было сравнивать.
Например, Мэри никогда не задумывалась над тем, что она, дочка мелкого
железнодорожного служащего и женщины, чья прошедшая в нищете жизнь была
столь незавидна (бедственное финансовое положение, по сути, и свело ее в
могилу), жила во многом так же, [62] как и дочери самых богатых людей в
Южной Африке: она могла поступать как хотела, могла выйти замуж за кого
угодно. Подобное не приходило Мэри в голову. Понятие "класса" не было
распространено в Южной Африке, а его эквивалент, слово "раса", подразумевал
под собой курьера из фирмы, в которой она работала, прислугу у других женщин
и безликую толпу туземцев на улицах, едва удостаивавшихся ее внимания. Мэри
знала (это выражение было в большом ходу), что "туземцы начинают наглеть".
Однако ее ничто с ними не связывало. Эти люди находились за пределами ее
круга.
Вплоть до двадцати пяти лет ничто не нарушало спокойный, размеренный
ход ее жизни. Потом умер отец. С его смертью оборвалась последняя ниточка,
связывавшая Мэри с детством, с крошечным убогим домиком на сваях, ревом
поездов, пылью и ссорами между родителями, - со всем тем, о чем она даже не
хотела и вспоминать. Все кончено! Она была свободна. А потом, после похорон,
она вернулась в контору, ожидая, что жизнь, как и прежде, будет идти своим
чередом. Мэри чувствовала себя очень счастливой - умение радоваться являлось
ее, пожалуй, единственным положительным качеством, поскольку ничем другим
она особенно не выделялась, [63] хотя в двадцать пять стала выглядеть так
хорошо, как никогда прежде. Мэри расцвела благодаря чувству полного
удовлетворения жизнью: она была худенькой, несколько неуклюжей девушкой с
гривой светло-каштановых волос и серьезными голубыми глазами. Мэри красиво
одевалась. Если бы ее друзей спросили, какова она из себя, они описали бы ее
как стройную блондинку: Мэри старалась быть похожей на ребячески выглядящих
кинозвезд.
И к тридцати ничего не изменилось. В день своего тридцатилетия она
ощутила смутное недоумение, которое даже беспокойством толком назвать было
нельзя, поскольку сама Мэри не ощущала никаких изменений - как же быстро
пролетели годы. Тридцать! Вроде бы возраст серьезный. Но только не для нее.
Однако этот день рождения она не стала праздновать, позволив, чтобы о нем
забыли. Она чувствовала себя чуть ли не оскорбленной - как же так, ей уже
тридцать, ей, которая ничем не отличается от той, шестнадцатилетней Мэри.
К тому времени она работала личным секретарем своего начальника и
получала приличные деньги. Если бы Мэри пожелала, она могла бы купить себе
квартиру и зажить там, не зная забот. Она абсолютно ничем не выделялась на
фоне других населявших Южную [64] Африку белых. В ее положении мог оказаться