"Дорис Лессинг. Трава поет" - читать интересную книгу автора

обязанностью, о которой не говорилось в уставе, но которая подразумевалась
самим духом страны, духом, пропитавшим все его естество. Чарли Слэттер, как
и сержант, не отдавал себе в этом отчета. Несмотря на это, они действовали
рука об руку, словно их подталкивали одни и те же побуждения, страх, чувство
сожаления. [44] Постояв так вместе одно последнее мгновение, они отправились
прочь, в последний раз бросив мрачный предостерегающий взгляд на Тони.
Он начал понимать. Теперь он знал, что отпор, который буквально только
что ему дали в комнате, из которой они вышли, как таковой, не имел никакого
отношения к убийству. Убийство само по себе ничего не значило. Борьба, исход
которой был решен несколькими короткими словами, или даже скорее в молчании,
которыми эти слова перемежались, не имел никакого отношение к лежавшему на
поверхности значению разыгравшейся сцены. Смысл случившегося Тони стал
гораздо лучше понимать через несколько месяцев, когда он уже "привык к
стране". А потом он сделал все от себя зависящее, чтобы забыть об этом
знании, поскольку, если ты живешь в обществе, где процветает расовая
дискриминация, имеющая множество нюансов и скрытый смысл, и желаешь, чтобы
тебя в этом обществе принимали, приходится на многое закрывать глаза. Но
прежде, чем это произошло, у Тони было несколько коротких моментов, когда
все случившееся представало пред ним с беспредельной ясностью, и в эти
мгновения он понимал, что поведением Чарли Слэттера и сержанта руководила
"белая цивилизация", стре- [45] мившаяся отстоять саму себя, "белая
цивилизация", которая никогда, ни при каких обстоятельствах не признает, что
белый, а уж тем более белая женщина, к добру или ко злу, может иметь
человеческие отношения с черным. Стоит это признать, и "белой цивилизации"
неизбежно придет конец. Поэтому она не может позволить осечек и неудач, как
это произошло в случае с Тернерами.
Ради тех нескольких мгновений ясности и отчасти интуитивных догадок о
случившемся, которыми обладал Тони, следует отметить, что по сравнению с
другими присутствующими именно на его плечах в тот день лежала гигантская
ответственность. Ни Слэттеру, ни сержанту никогда даже и в голову бы не
пришло, что они не правы; как всегда, когда речь заходила об отношениях
между черными и белыми, они опирались на чувство ответственности, которое
для них было чем-то наподобие мученического венца. При этом Тони тоже хотел,
чтобы его приняла эта новая для него страна. Ему приходилось
приспосабливаться, а в противном случае его бы отвергли; альтернатива была
ему более чем ясна: он слишком уж часто слышал фразу о необходимости
привыкнуть "к нашим взглядам", чтобы испытывать какие-то иллюзии на этот
счет. А если бы он стал вести себя в соответствии со своими, [46] к этому
моменту уже смещенными, представлениями о добре и зле, в соответствии с
ощущением того, что сейчас творится ужасная несправедливость, какой от этого
был бы прок единственному участнику трагедии, оставшемуся в живых и
сохранившему ясность рассудка? Мозеса в любом случае ждала виселица, он
совершил убийство, факт оставался фактом. Неужели Тони собирался продолжить
борьбу один, в кромешной тьме, исключительно ради принципов? Если да, то о
каких принципах шла речь? Если бы он вылез, как чуть было это не сделал,
когда сержант Дэнхам наконец сел в свою машину, и сказал бы: "Слушайте, я не
собираюсь обо всем этом молчать, и точка", чего бы он в этом случае добился?
Совершенно ясно, сержант его бы не понял. Его лицо исказилось бы, потемнело
от гнева, и, сняв ногу с педали сцепления, он бы произнес: "О чем молчать?
Кто вас просил молчать?" Ну а если бы потом Тони промямлил что-нибудь об