"Леонид Максимович Леонов. Взятие Великошумска " - читать интересную книгу автора

стоял поблизости, создалось впечатление, будто поклонился тому, что лежало
под белой простынею снега.


2

Офицеры имели основания приглядываться к своему генералу. Волнение,
обычное при посещении старого, милого жилья, сопровождало его последние
сутки. Оно не улеглось, когда машины, по радиатор ныряя в хляби, ринулись по
дороге; оно усилилось, как только по сторонам развернулись виды, узнаваемые
и все же не похожие на себя. Литовченко пытался думать о войне, но среди
больших хозяйских планов [197] все чаще, как сухие полевые цветы, попадались
благословенные воспоминания, живые и трепетные до озноба и легкого холодка в
пальцах.
Здесь прошло детство. Отца и мать он знал лишь по блеклой карточке над
комодиком, среди пучков чернобыльника и тимьяна. Первые четырнадцать лет
безоблачно протекали под крылом у бабушки, прославленной великошумской
лекарихи: сам Митрофан Платонович, просвещенный тамошний деятель, лечился ее
тинктурами от ревматизма. В городке, среди вишневых джунглей, доживали век
древние монастырьки; ручейки богомольцев тянулись к ним отовсюду. И кому не
помогали их пышные святыни, те брели на окраину, к опрятной хатке старухи
Литовченко. Безжалобная простонародная хвороба всегда сидела на ступеньках
ее крыльца. Старуха не брала платы, - люди тайком оставляли посильные,
зачастую щедрые приношенья: за цветы, даже сухие, надо платить вровень тому,
сколько надежды или радости доставляют они душе.
Этой прямой и суховатой женщине с блестящими, без сединки, волосами
принадлежало волшебное травное царство, раскинутое под ногами у всех и
открытое немногим. Постоянный спутник странствий на сборы трав, мальчик
помогал ей добывать скудный хлеб вдовьего существованья, и за это бабушка
научила его слушать голоса родных полей и леса, за сутки вперед проникать в
сокровенные замыслы природы, что сгодилось ему не раз в его военных
предприятиях, и в скромном венчике любого придорожного цветка видеть
ласковый, недремлющий, всегда присматривающий за тобою глазок родины, что
также невредно знать солдату...
Босыми ногами он исходил великошумскую окрестность. Вот под тем
коренастым дубком, который за его кудрявую красу пощадила война, они стояли
однажды, застигнутые первовесеннею грозой. Первые капли уже пристреливались
по лохматым листьям медвежьего уха, и веселый гром прокатывался в небе,
словно перед обедней на великошумском клиросе прокашливались басы. А здесь,
на развилке дорог, он навсегда простился с бабушкой, уходя в жизнь; и старая
все наказывала надевать новые штаны лишь по праздникам и беречь сапоги деда,
прослужившие [198] тому полвека. И еще брала обещаньице, слать ей письма о
своем бытье, которые он и написал ей ровным счетом два... В час прощанья
стояло безветренное утро. Было тихо в природе, и пели молодые петушки. Дымок
паровоза уже белел вдалеке, гудела звонкая июльская земля. Мальчик помчался
один, не оглянувшись на старую... Заскочить бы к ней сейчас, она напоила бы
его густым, медовой крепости, липовым цветом, а потом закутаться бы в дедов
кожух и забыться до сумерек, пока старая хлопочет внизу, сооружая
богатырскую пищу. Он уже забывал несложную и меткую знахарскую фармакопею,
но из собственного опыта убеждался не однажды, что отвар обыкновенной