"Евгений Ленский. В цепи ушедших и грядущих" - читать интересную книгу автора

что я незаконно вошел, так сказать, в ваше естественное состояние. А ведь и
вы в меня вошли нежданно-негаданно, но явственно и ощутимо. Как же мне вас
не знать, коли вы - это я, хотя, между прочим, в ином летоизмерении. Да и
обычаи ваши, и язык в смысле благолепия речи... Но судить не буду, не
удостоился таких прав. Ибо сказано: не суди да не осужден будешь.
Удивляться - другое дело.
Слава внезапно рассвирепел:
- Вали в берлогу, вот тебе благолепие речи! А я погляжу, как ты
пропадешь.
Ферапонт не пропал, но, подхватив Марфу под руку, с благородством
удалился. Жена, похоже, не слышала их разговора, Слава ей не являлся, хотя
изгнанного дьякона Ивана она видела и даже пыталась сказать бедняге пару
сострадательных слов.
Слава шагал по улице Ферапонтом и, по-прежнему валяясь на диване,
размышлял о себе, Ферапонте, шагающем по заросшей травой улочке. Слава знал
о себе-Ферапонте все. Сейчас он придет в свою квартирку, в захудалом
Заовражье, выпьет малость по случаю праздника, семью перед собой посадит и
начнет ругать хозяина, да так, что Марфа пойдет иконы завешивать. "Раз в
неделю для отпущения души!" - именует он сам ругательную вечерню по хозяину.
Ибо всю неделю надо в холуях ходить и речи вести елейно-холуйские. Как лиса
всюду вертеться, все вынюхивать, все хозяину нести. Грозен он, ох, грозен
Яков Лукич, купец первой гильдии, кожевенник и владетель извоза
Самсонов-Второй! Недаром губернатор зовет его дружески Кабаном, а родная
жена, тоже лихая бабища, Придурком-самодурком, а уж как приказчики и кучера
честят - не при Ферапонте, ясно, - того не всегда и вслух выговоришь.
И Слава знал, а Ферапонт Иваныч еще не знал, что именно в эту
праздничную ночь, перед рассветом, еще поздние петухи не кричали, примчится
на бричке в Заовражье дворник от Самсонова и вытребует Ферапонта к хозяину.
А в доме Самсонова сам Яков Лукич признается старшему приказчику, что вконец
растерялся, просто не знает, как быть - ровно час назад убил человека, да
нехорошо убил, при свидетелях, - трое их было, двое убежали и крик подняли
на всю улицу, а третий, голубчик, лежит, юшкой исходит.
- Да не хотел я его кончать! - чуть не рыдал расстроенный Яков Лукич. -
Бог свят, и мысли такой не было. Сказал им с приличностью посторониться, они
дерзостно ответили. Ну, я не стерпел, одному нос расквасил, другому скулу
своротил, а этому не повезло, - хряпнул его вне нужной меры и восприятия.
Как мыслишь, Ферапонт? Сойдет?
- Это смотря по усердию, Яков Лукич, - дипломатично оценил обстановку
Ферапонт Иванович. - Так сказать, по званию. Чтобы тысячью-другой обошлось -
большое сомнение. И главное - не мешкотно надо, пока свидетели не обнесли.
Прокурор, в смысле, судья, пристав... Кто еще?
- Ферапонт, выручи! - взмолился Яков Лукич. - Денег не жалко, только бы
вывернуться! Верю тебе - на, бери - и мигом! Так, мол, и так, просьба от
хозяина, с хорошим подкреплением просьба, а после еще будет. Одна нога
здесь, другая там, ясно!
Ферапонт Иванович деньги взял, но обе ноги оставил здесь. Битых три
часа стоял он неподалеку от конторы и терпеливо ждал. И дождался. Сам
полицмейстер приехал брать буйного купца. Самсонов все же вывернулся, хотя
не сразу. А Ферапонт, объявив: "Не хочу больше служить у Придурка-Самодура,
убийцы. Грех это!", открыл собственную небольшую торговлю - отступные за