"Евгений Ленский. В цепи ушедших и грядущих" - читать интересную книгу автора

Руки не протягиваю. У нас своя доля, не жалуюсь.
- Руки не протягиваешь, верно. Да зато блудливой своей пятерней в
хозяйский кошель по ночам... Все о тебе знаю! И как прилюдно и всенародно
зад Якову Лукичу лижешь, и как потом втихарька... Вот встану на больные ноги
да пойду, да всем о тебе оглашу!
- Не встанешь, Иван, не пойдешь. Вот кликну городового - и дальше
караулки не добредешь. И быть тебе биту, а не выслушану. Так-то.
- Изыди, проклятый! Сказал бо господь наш: изблюю из уст своих! Не
засти светлого неба!
Слава слушал, не вмешиваясь - и его все больше одолевало смятение. Это
не были голоса со стороны, это все были его голоса, он и вправду стал един в
трех лицах. На диване лежал славный парень Станислав Соловьев, вполне
положительный товарищ, и одновременно он же в образе Ферапонта Ивановича,
старшего приказчика купца первой гильдии Самсонова Якова Лукича, злорадно
издевался над самим же собой - недавно вышибленным из собора дьяконом Иваном
Коровиным. И происходило это почти сто лет назад в хорошо ему знакомом
родном уездном городке, тесно заполненном одним собором, тремя церквами,
шестью трактирами, тридцатью тремя городовыми, восемнадцатью пожарными и
двумя тысячами иного населения, раскиданного примерно в четырехстах одно- и
двухэтажных домах на двадцати двух улочках и тупичках. И спор его образов
происходил на пыльной травянистой улице у дверей самой захудалой из трех
городских церквей. И он, Соловьев, лежащий на диване; отчетливо видел двух
ДРУГИХ СЕБЯ - невысокого, толстенького, ехидного трезвенника Ферапонта
Иваныча и огромного, лохматого, вечно пьяного Ивана Коровина. И сам он,
редкобородый, глумился над собой, звероволосатым:
- Изыди! Небо ему не засти! Хоть и не велеречив, но громогласен. А еще
недавно тебя самого это самое: изыди!
И Слава вспомнил - и событие, о каком напоминал Ферапонт, и все, что
было перед тем событием и что было после него, чего он, Ферапонт пока не
знал, но что хорошо знал Слава Соловьев, ибо оно происходило с ним,
Славой-Иваном, задолго до того, как он стал просто Славой.
Нет, не удалась жизнь, мне, хорошему человеку Ване Коровину, - горестно
думал Слава. - Какой великолепный бас даровал мне господь! Как пелось на
клиросе! Слава вспоминал, как дрожали языки свечей в соборе от мощи голоса.
А когда на словах "Господу нашему Иисусу Христу миром помолимся!" голос
переходил в рычание, даже полицмейстер жмурился и шептал: "Хорош, шельма",
сотворяя крестное знамение, ибо ругаться в храме - грех. И были тогда у
него, у Ивана, жена, маленький домик, коровенка, пара свинок да птица...
Только детьми не благословил господь. На бога, а более того на божью матерь,
уповая, он, Иван Коровин, частенько поколачивал неродиху-жену, чтобы истовей
заботилась о женском своем естестве, а поколотив - шел в кабак и пил там
одну за другой, пока не начинало из него бормотаться вслух:
- Не сподобил, господь, не сподобил... Сказано бо в писании:
"Бесплодная смоковница!"
Потом он плакал, выпивал еще и следом за тем давал в морду любому близ
сидящему. В конце концов его били и выкидывали во двор.
Хотя сие пьянство и недостойно было сана, однако голоса ради Ивана
терпели и увещевали всякожды, и эпитимью накладывали суровую.
И услышал его Господь, и родила Гликерья на пасху сына. Счастливый
соборный дьякон вознес богу горячую благодарность, а по слабости плоти,