"Урсула Ле Гуин. Далеко-далеко отовсюду" - читать интересную книгу автора

ноты на пюпитре и заиграла.
Ничего общего с обычным концертным исполнением это не имело. Из-за
того, что потолок в комнате был высокий, а сама комната пустая, звук
получался громкий, сильный, - казалось, он отдается у тебя в костях. (Потом
она мне объяснила, что для занятий это была превосходная комната, потому что
Натали сама слышала малейшую свою ошибку.) И она недовольно морщилась,
ворчала что-то себе под нос. И повторяла отдельные музыкальные фразы снова и
снова. Этот стремительный фрагмент она играла, когда я пришел, и теперь
повторила его раз десять, а то и пятнадцать; иногда она бралась за следующий
пассаж, но потом снова возвращалась к этому. И каждый раз он звучал немного
по-другому, пока наконец дважды не прозвучал совершенно одинаково.
Получилось. И она пошла дальше. И когда она сыграла от начала до конца всю
часть, тот фрагмент в третий раз прозвучал точно так же. Да.
Раньше мне никогда не приходило в голову, что музыка и мышление так
схожи между собой. Пожалуй, можно сказать, что музыка это особый вид
мышления, или наоборот, что мышление - это особый вид музыки.
Говорят, что ученый должен обладать терпением и что девяносто девять
процентов его труда составляют скучная рутина, тщательная перепроверка
данных - пока он полностью не убедится в своей правоте. И это действительно
так. В прошлом учебном году у меня была прекрасная преподавательница
биологии, мисс Кэпсуэлл, и весной мы с нею провели несколько лабораторных
работ. Мы работали с бактериями. И, представьте, мы делали буквально то же,
что проделывала Натали со своим альтом. Каждая мелочь должна быть отработана
до блеска. Поначалу вы и представления не имеете, что получится, когда все
сделаете как надо: сперва вам нужно добиться правильного решения, и только
тогда вы поймете, что оно правильное. Мы с мисс Кэпсуэлл пытались
осуществить эксперимент, о котором в прошлом году писал журнал "Сайенс".
Натали пыталась дать жизнь тому, что двести пятьдесят лет назад написал Бах
для какой-то церковной конгрегации в Германии. Если она выполнит все
абсолютно правильно, это будет истинно баховской музыкой. Будет истиной.
И это открытие было, пожалуй, самым важным из всего, что случилось со
мной в тот день.
Еще минут сорок она отрабатывала первую часть, потом перешла к
следующей - напряженной, быстрой, - какое-то время сражалась с нею, пришла в
неистовство и: ДЖАРРКК! - по струнам и на этом кончила.
Опустилась рядом со мной на ковер, и мы принялись разговаривать. Я
рассказал ей, что думаю про музыку и про мысли, про то, что они похожи, и ей
это понравилось, но она спросила, не должен ли ученый в отличие от музыканта
устранять из своего мышления все эмоции. Мне показалось, что она не совсем
права, но мы никак не могли сформулировать, как же это на самом деле
происходит в науке. Я рассказал ей о своей работе с мисс Кэпсуэлл, и как это
было здорово, потому что мисс Кэпсуэлл была первым человеком в моей жизни,
который всерьез поверил в мою увлеченность именно идеей. Работая с нею в
лаборатории, я впервые не чувствовал себя неудачником, растяпой или
притворщиком. Тогда-то я окончательно осознал, что, как бы я ни старался, не
быть мне никогда "правоверным" любимцем публики или "одним из" и что поэтому
пора мне кончать рыпаться. Но во время летних каникул мисс Кэпсуэлл
перевелась в другую школу, и, когда я пришел осенью в класс, мне в нем стало
еще хуже, чем прежде, потому что я уже не терзал себя напрасными попытками
стать частью, плотью от плоти его, так что в школе для меня не осталось