"Гертруд фон Лефорт. Плат Святой Вероники " - читать интересную книгу автора

мне картинку, поцеловала меня и сказала:
- Дитя мое, наш Спаситель, должно быть, очень любит вас, если Он открыл
вам это.
А тетушка Эдельгарт вдруг так испуганно посмотрела на меня, словно
перед ней явилась ее собственная тень. Я тогда не знала, что так оно на
самом деле и было, и решила, что она просто вспомнила про моего отца и
спросила себя, не нарушила ли она как-нибудь его запрет. И мне стало жаль
ее: я подумала, как ей, должно быть, тяжело постоянно скрывать от других то,
что, без сомнения, ей очень дорого. Это было еще до того разговора, из
которого я узнала, что она не до конца принадлежит Церкви. Позже, когда я
уже знала это, она больше не внушала мне такой жалости; я думала: может, она
была бы даже рада не учить меня вере, которой сама предана лишь наполовину.
Это, конечно же, была отвратительная и, как потом выяснилось, - ошибочная
мысль, но она, казалось, сама проросла в мое сознание, порожденная и внешним
и внутренним обликом тетушки Эдельгарт. Не видя в этой мысли ничего
отвратительного, я всего лишь полагала, что сумела распознать странную
неуверенность ее души, подобно тому как мы порой в сумерках вдруг узнаем
фигуру знакомого человека, прежде чем он отпрянет назад, не желая быть
узнанным.
В своем предположении, что тетушка ни при каких условиях не желает быть
"узнанной" кем бы то ни было, я еще больше утвердилась, когда бабушка
постепенно ввела меня в круг своих друзей, собиравшихся у нее каждую неделю
в определенный день на чай. Ее и без того красивая комната тогда приобретала
очень праздничный вид: горела люстра, все вазы были полны цветов, среди
которых мне больше всего нравились нежные, прелестные фреезии. Я находила в
их длинных бутонах цвета слоновой кости некое сходство с руками тетушки
Эдельгарт, и мне всегда казалось, будто эти руки радуются, расставляя цветы
по вазам, в то время как на лице тетушки уже лежала тень одиночества, все
отчетливее выражавшегося на нем с появлением бабушкиных гостей. Я не раз с
удивлением обращала на это внимание, - по правде сказать, это одиночество
едва ли приличествовало ей как дочери хозяйки дома. К тому же она вполне
успешно могла бы участвовать в обсуждении тонких и остроумных вопросов,
которые так любили в этом кругу. Правда, она не обладала ни богатыми
знаниями, ни высокой культурой бабушки - более того, она решительно
отвергала и то и другое, и с этим связано было немало драматических сцен и
разногласий между ней и бабушкой сначала по поводу ее собственного, а затем
и моего воспитания. Бабушка с грубоватой прямолинейностью заявляла, что, по
мнению ее дочери, лучше остаться невеждой, нежели усвоить хотя бы
одну-единственную чужую мысль, потому что мыслей она боится так же, как и
людей. Тетушка говорила, что она потому лишь защищается от так называемой
духовной культуры, что это, в сущности, - материалистическая культура, а
бабушка просто не замечает этого, так как влюблена в свою науку и в красоту.
Бабушка, разумеется, и в самом деле была влюблена в науку и в красоту,
однако, без всякого сомнения, некоторая доля истины заключалась и в том, что
тетушка даже в мире мыслей и художеств, независимо от их характера, странным
образом видела какую-то опасность для своей нежной, пугливой единоличности.
Она и вправду не очень утруждала себя учением, но так как обладала природным
умом и была человеком очень тонким, то недостатки образования вовсе не
мешали ей, а иные замечания ее отличались некоей совершенно особой прелестью
странной новизны, всегда импонировавшей нашим гостям. Но тетушка никогда не