"Василий Алексеевич Лебедев. Искупление (Исторический роман) " - читать интересную книгу автора

хорошо виден в окрепшем свете разгоравшегося утра. На нем была зеленая
шелковая рубаха без опояски, кожух бараний висел на плечах вольно, матово
поблескивали слегка потертые сапоги зеленой кожи.
- А ты чего приоскудел? - кивнул он Бренку на ту же лавку.
Гулко раздавался его голос в просторной палате. Слабо пропускали свет
слюдяные оконца - все шесть. Широкие кленовые лавки зеленели со всех
четырех сторон тканиной шерстяных полавочников, еще не сбитых думными
людьми, и хорошо пахло свежерубленой сосной от стен, от пола и потолка.
- Ныне вот какой тебе сказ, Микита Ондреич... Доходны записи ныне нету
время разверстывать. Сего дни, поутру, думу станем думать в палате
ответной. Созови мне сюда первостепенных, больших бояр. Пусть не
разъезжаются после заутрени.
- Добрынской хвор... Белеутов в отъезжем поле... Гавшин грозился по
селам отчинным отъехать по твоему, батюшко, позволению - семена проверять
да городьбу на выпасах глядеть: в прошлом годе я ему шею ломал, понеже
городьба в его вотчинных землях не по старобытному уставу - не по девяти
жердей на вересо-вой вязке, а токмо по семи, да и та худа вельми,
батюшко...
- Пошли по больших бояр и по ближних.
- А тысяцкого?
Дмитрий не смог погасить порыв нетерпения и закусил губу. Привычка эта
у него старая, с младых ногтей, теперь, когда подросла борода, не так
заметен стал этот нервный покус, а раньше в глаза бил, и мать, княгиня
Александра, то и дело пощелкивала ему пальцем по губам - убери зубки,
дитятко, не кусай губку, на то в мясоед барашек будет...
- Тысяцкого не надобно.
Свиблов передохнул облегченно. Ему даже захотелось подняться с лавки и
поклониться князю за одина-кие мысли, коими они оба были озарены. Хотелось
заговорить о тысяцком Вельяминове, многое высказать, что наболело у него и
у бояр многих, но поостерегся Бренка, только и вымолвил:
- Василей Васильевич превыше ветру голову носит... - Поджал губы и
смиренно, чуть скоса уставился в пол, и руки крестом на коленях - суди,
мол, княже, сам, а я свое высказал.
Дмитрий не ответил тиуну. Тысяцкий, главный военачальник самого
большого московского войска - про-столюдинного, в которое в тяжелый час
вливались все сотни мезинных, черных людей - все гончары, кузнецы,
плотники, сапожники, швецы, литейщики, кожемяки, - все, кто не был обельным
холопом и не значился собственностью бояр, купцов, церкви, монастырей, то
есть весь громадный московский податной круг с городом вливался по приказу
тысяцкого в войско московское и весь был под началом его, Вельяминова. Его
чин высок, освящен самим митрополитом. Так было прежде, так и ныне. Тяжело
терпеть рядом столь великую силу князю и боярам. Пятнадцать лет назад
кончилось терпенье это, и бывшего тысяцкого нашли после заутрени близ
кремлевской церкви, на площади, единого, на земле ле-жаща, в крови и
бездыханна... То был тысяцкий Алексей Хвост, боярин, любимец народа, и
народ поднялся на бунт. Не сдержать бы беды старым стенам кремлевским, не
убеги бояре из Москвы - кто в Новгород, кто на Двину, кто в Рязань.
Эти мысли, вновь нахлынувшие на Дмитрия сейчас, не должно было делить
ни с кем, и он спокойно ответил:
- Вельяминов Василей отменно служит, благонравен и спор во делах