"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

громовым ударом ошибли меня эти слова. Я обидно стал упрекать дядьку, что он
выдумывает на меня небылицу, заверяя его, что я только хочу пройтиться по
городу. Но Ларивон был неумолим. "Воля ваша, - продолжал он, - задние сени в
сад у меня заперты на замок; я стану на карауле в нижних сенях, что на двор,
и не пропущу вас, а если вздумаете бежать силою, так я тотчас подниму
тревогу по всему дому. У ворот поставил я караульного, и он то же сделает, в
случае удачи вашей вырваться от меня". Тут я переменил упрек на моления; я
слезно просил его выпустить меня и нежно целовал его. Но дядька был
неумолим. Делать было нечего; надо было оставаться в заключении. Отчаяние
мое было ужасно; можно сравнить это положение только с состоянием узника,
который подпилил свои цепи и решетку у тюрьмы, готов был бежать, и вдруг
пойман... Дядька мой преспокойно сошел вниз. Проклиная его и судьбу свою, я
зарыдал, как ребенок. Вся эта сцена происходила в верхнем этаже очень
высокого дома. Из дверей сеней виден был, сквозь пролом древнего кремля,
огонь в квартире старого гусара, который собирался посвятить меня в рыцари.
Я вышел на балкон, чтобы взглянуть последний раз на этот заветный огонек и
проститься навсегда с прекрасными мечтами, которые так долго тешили меня.
Вдруг, с правой стороны балкона, на столетней ели, растущей подле него,
зашевелилась птица. Какая-то неведомая сила толкнула меня в эту сторону.
Вижу, довольно крепкий сук от ели будто предлагает мне руку спасения. Не
рассуждая об опасности, перелезаю через перила балкона, бросаюсь вниз,
цепляюсь проворно за сучок, висну на нем и упираюсь ногами в другой, более
твердый сучок. Тут, как векша, сползаю проворно с дерева, обдираю себе до
крови руки и колена, становлюсь на земле и пробегаю минуты в три довольно
обширный сад, бывший за домом, на углу двух переулков. От переулка,
ближайшего к моей цели, был забор сажени в полторы вышины: никакая преграда
меня не останавливает. Перелезаю через него, как искусный волтижер{399}.
Если бы заставили меня это сделать в другое время, у меня не достало бы на
это ни довольно искусства, ни довольно силы. Но таково могущество воли, что
оно удесятеряет все способности душевные и телесные. Перебежать переулок и
площадь, разделявшую дом наш от кремля, и влететь в дом, где ожидали меня,
было тоже делом нескольких минут. Я пробежал задыхаясь, готовый упасть на
пол; на голове у меня ничего не было, волосы от поту липли к разгоревшимся
щекам. Мои друзья уже давно ждали меня, сильно опасаясь, не случилось ли со
мной какой невзгоды. Старый гусар благословил меня образом, перед которым
только что отслужили напутственный молебен; на меня нахлобучили первый
попавшийся на глаза картуз, мы сели в повозки и промчались, как вихрь, через
город, берегом Коломенки и через Запрудье. Кормили лошадей за 40 верст,
потом в Островцах. Несколько раз дорогою, казалось мне, нас догоняют; в ушах
отзывался топот лошадиный, нас преследующий; в темноте за мной гнались
какие-то видения. Сердце трепетало в груди, как голубь. В Москву въехали мы
поздно вечером. Неприятель уже оставил город: у заставы на карауле были
изюмские гусары; они грелись около зажженных костров. Русские солдаты,
русский стан были для нас отрадными явлениями. Мы благоговейно
перекрестились, въезжая в заставу, и готовы были броситься целовать
караульных, точно в заутреню светлого христова воскресения. И было чему
радоваться, было с чем братьям поздравлять друг друга: Россия была спасена!
Москва представляла совершенное разрушение; почти все дома были
обгорелые, без крыш; некоторые еще дымились; одни трубы безобразно высились
над ними; оторванные железные листы жалобно стонали; кое-где в подвалах