"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

мелькали огоньки. Мы проехали весь город до Калужской заставы, не встретив
ни одного живого существа. Только видели два-три трупа французских солдат,
валявшихся на берегу Яузы. "Великолепная гробница! - сказал я, обратившись к
московским развалинам. - В тебе похоронены величие и сила небывалого от века
военного гения! Но из тебя восстанет новая могущественная жизнь, тебя
оградит новая нравственная твердыня, чрез которую ни один враг не посмеет
отныне перейти; да уверится он, что для русского нет невозможной жертвы,
когда ему нужно спасать честь и независимость родины".
Мы остановились в селении Троицком (имении моего товарища Ардал.),
помнится, верстах в трех от Москвы. В доме нашли мы величайший беспорядок;
казалось, неприятель только что его оставил. Зеркала были разбиты,
фортепиано разломано, уцелевшее платье, в том числе и мальтийский мундир
покойного помещика, которое не годилось в дело, валялось на полу. В Троицком
прожили несколько дней; здесь, казалось, укрывался я в совершенной
безопасности от поисков. Мы ездили раз в Москву, посмотреть, что там
делается. Народ с каждым днем прибывал в нее; строились против гостиного
двора и на разных рынках балаганы и дощатые лавочки; торговля зашевелилась.
Дымились на улицах кучи навоза, зажженные для ограждения от заразы мертвых
тел.
Нам с товарищами надо было еще объехать деревни Ардал., которые
находились в Московской губернии, в ближайших уездах, помнится,
Звенигородском и Дмитровском, и собрать оброки, потому что молодой помещик,
отправлявшийся в армию, был совершенно без денег. Казалось, время для такого
сбора, по случаю военной невзгоды, тяжело налегшей на эти края, было самое
неблагоприятное. Напротив того, крестьяне этих уездов собрали богатую дань с
неприятелей, взявших ее с Москвы: почти у каждого мужичка были деньги,
серебряные или золотые часы, богатые материи, сукна, головы сахару и пр.
Крестьяне везде встречали молодого господина с хлебом и солью и немедленно
вносили ему оброк, даже часть вперед. Только в одной деревне они немного
заупрямились, но мы, трое юношей (и на меня надели гусарский ментик, и меня
опоясали саблею), на сходке загремели саблями, и буйные головы немедленно с
повинною преклонились перед грозными воинами, у которых еще ус не
пробивался. Морозы уже наступали; раз, в дороге, желая согреться, я пошел
пешком и, отставши от товарищей, едва не замерз в виду какой-то господской
великолепной дачи, совершенно опустелой. Только что возвратились мы в
Троицкое и собирались уже на другой день отправиться в главную квартиру
армии (это было поздно вечером), как вбежал ко мне в комнату хозяин и
объявил, что приехал мой отец. Не зная, что делать, я спрятался в людскую.
Тут, подле меня, лежала на смертном одре какая-то старушка: я слышал
предсмертный колоколец; первый раз в жизни видел я, как человек умирает.
Лихорадка трясла меня, но не от этого зрелища, а от страху, что отец узнал
мое убежище и приехал исторгнуть меня из него, чтобы вновь теснее связать
мою волю. Но вскоре я услышал его голос, нежный, выходящий из любящей души:
"Пускай покажется Ваня, - говорил он, - пускай придет; я его прощаю, я сам
благословляю его на службу". Тут, не колеблясь ни минуты, бросился я в его
объятия, целовал его руки, обливал их слезами. С груди моей свалился камень.
Это была одна из счастливейших минут моей жизни.
На другой день отец повез меня в Москву и представил беглеца
московскому гражданскому губернатору Обрез., который возвратился в столицу с
должностными чинами. (Он стоял тогда в Леонтьевском переулке.) Губернатор, в