"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

Великого Новгорода в Коломну{395}. Вспомнил я прогулку на козле и доброго
француза-гувернера с длинною косою за плечами, которую вместе с головою
своею вынес он из-под гильотины. Явились предо мною и ты, maitre corbeau*, и
вы, пламенные страницы Руссо, - которыми душа моя страстно упивалась, как
дикий конь, выпущенный из загона на широкую степь, - и вы, великие мужи
Плутарха!.. Все это, и многое, многое, что глубоко бросило семена в сердце
моем, прошло теперь мимо меня во всех радужных цветах очарования. "Кто
идет?" - закричал караульный громовым голосом у ворот нашего дома, и
очарование, спугнутое голосом часового, исчезло. Дом этот славился некогда
роскошью своего убранства: везде паркеты из красного, черного и пальмового
дерева, мрамор, штоф... В нем отец мой угощал великолепных сынов
кончавшегося 18 века из стаи славной Екатерининых орлов.
______________
* господин ворон (фр.), персонаж из басни Лафонтена.

Теперь помещалась в нем артиллерийская рота (впоследствии он был продан
под трактир), и мы с трудом, в собственном нашем доме, могли найти уголок,
где бы преклонить на ночь голову.
С рассветом были мы уже на дороге к Рязани. Близ почтовой станции (не
помню названия деревни) расположили мы свой табор, для полдневания.
Раскинутые по лугу бесчисленные палатки, табун коней, оглашающих воздух
ржанием своим, зажженные костры, многолюдство, пестрота возрастов и одежд,
немолчное движение - все это представляло зрелище прекрасное, но могло ли
это зрелище восхитить нас? Я пошел с несколькими помещиками и купцами
прогуляться по деревне. Когда мы подходили к станционному дому, возле него
остановилась колясочка: она была откинута. В ней сидел - Барклай-де-Толли.
Его сопровождал только один адъютант. При этом имени почти все, что было в
деревне, составило тесный и многочисленный круг и обступило экипаж. Смутный
ропот пробежал по толпе... Немудрено... Отступление к Москве расположило еще
более умы против него; кроме государя и некоторых избранников, никто не
понимал тогда великого полководца, который с начала войны до бородинской
отчаянной схватки сберег на плечах своих судьбу России, охваченную со всех
сторон еще неслыханною от века силою военного гения и столь же громадною
вещественною силою. Но ропот тотчас замолк: его мигом сдержал величавый,
спокойный, холодный взор полководца. Ни малейшая тень смущения или опасения
не пробежала по лицу его. В этом взоре не было ни угрозы, ни гнева, ни
укоризны, но в нем было то волшебное, не разгадываемое простыми смертными
могущество, которым наделяет провидение своего избранника и которому
невольно покоряются толпы, будучи сами не в состоянии дать отчета, чему они
покоряются. Мне случалось видеть, как этот холодный, спокойный,
самоуверенный взгляд водил войска к победе, как он одушевлял их при
отступлении (из-под Бауцена и окрестностей Парижа, когда мы в первый раз
подходили к нему). Русский солдат, всегда недовольный ретирадами, не роптал
тогда, потому что, смотря на своего предводителя, уверен был, что не
побежден, а отступает ради будущей победы.
День был ясный, коляска стояла под тенью липы, урвавшей на улицу
несколько густых сучьев из-за плетня деревенского сада. Барклай-де-Толли
скинул фуражку, и засиял голый, как ладонь, череп, обессмертенный кистью
Дова{397} и пером Пушкина{397}. При этом движении разнородная толпа обнажила
свои головы. Вскоре лошади были готовы, и экипаж исчез в клубах пыли. Но