"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

этого известия, а между тем оно судорожно пронеслось по всем классам народа.
Таков уж русский народ: он так уверен в своей силе и всякий неуспех
приписывает или фатализму, или измене. Много нелепых слухов распускали по
святой Руси люди несведущие! А говорили это именно тогда, когда знали, что к
концу Бородинской битвы капитаны командовали полками, когда каждый из наших
генералов творил в ней чудеса храбрости и кровью платил любовь свою к
отечеству. Недаром Бородинская битва названа битвой генералов.
В первый вечер, следовавший за печальной вестью, в северной стороне от
нашей деревни разостлалось по небу багровое зарево: то горел, за восемьдесят
верст от нас, первопрестольный город, и всем нам казалось, что горит наше
родное пепелище. Несколько дней сряду, каждый вечер, Москва развертывала для
нас эту огненную хоругвь. При свете ее сельские жители собирались толпою
перед господским домом или перед церковью, молились и вздыхали о потерянном
Сионе. Тяжким свинцом пало уныние на душу нашу; казалось, все ждали
последнего часа. Поплакав несколько дней над пеплом Москвы, стали, однако ж,
думать о спасении своем. Никто не помышлял о покорности неприятелю, о том,
чтобы оставаться в своих домах, бить ему челом. Ожидали его только с тем,
чтобы в виду его спалить свои жилища. Имущество поценнее хоронили в
погребах, под овинами и подклетями, в лесах, но топоры и косы приберегали на
случай под рукою. Стали к нам приближаться переселенцы с тех мест, которые
занял уже неприятель. Толпы, большею частию дети, женщины, старики,
переходили с места на место, нередко по ночам освещаемое кострами,
воздвигаемыми из собственных домов. Где могло остановиться это переселение?
Никто не ведал; знали только, что к восходу солнечному, к Сибири, шел народ.
В эту тяжкую годину все делились между собою, как братья; каждый, кто бы он
ни был, садился за чужой стол, как семьянин; многие богачи сравнялись с
бедняками, и часто бедняк из сумы своей одолжал вчерашнего богача. Все это
казалось, в годину общего бедствия, делом очень обыкновенным.
В это время стал я проситься вновь у родителей своих вступить в ряды
военные, и опять напрасно.
Казаки прискакали с вестью, что французы скоро появятся. В казенном
селении Новлянском, на противоположном от нас берегу Москвы-реки, ударил
роковой набат: это был народный сигнал зажигать свои дома. К счастию,
тревога тотчас оказалась ложною, и селение уцелело. Но как неприятель
действительно перешел уже Бронницы (в 27-ми верстах от нас), то мы и
решились подобру-поздорову выбраться из своего гнезда. Меня повезли, как
пленника; по крайней мере, я считал себя таким. Я помышлял уже освободиться
из этого плена, но покуда не видел к тому возможности. Перед Коломной
присоединился к нам огромный караван помещиков с их домочадцами. В числе
последних была стая собак, с которыми владелец их, чудак и охотник
страстный, не хотел расстаться.
Мы приехали в Коломну. Это моя родина. Горжусь ею, потому что в ней
родился один из знаменитейших духовных сановников и проповедников нашего
времени (Филарет{395}, митрополит московский и коломенский). Сколько
воспоминаний о моем детстве толпилось в голове моей, когда мы въехали в
Запрудье! Предстали передо мною, как на чудной фантасмагорической сцене, и
вечерние, росистые зори, когда я загонял влюбленного перепела на обманчивый
зов подруги, и лунные ночи на обломке башенного зубца, при шуме вод
смиренной Коломенки, лениво движущих мельничные колеса; ночи, когда я
воображал себя на месте грустного изгнанника, переселенного Грозным из