"Мартти Ларни. Прекрасная свинарка, или Неподдельные и нелицеприятные воспоминания экономической советницы Минны Карлссон-Кананен, ею самой написанные" - читать интересную книгу автора

блестки ласковых слов (хотя бы даже из американского поддельного золота)
появлялись у отчима все реже и реже. И не удивительно, что мама стала горячо
интересоваться публикуемыми в американских газетах объявлениями, в которых
разочарованные супруги и пылкие вдовцы, желающие вновь попытать счастья,
предлагали начать переписку. Года за полтора до того, как Виктор уснул
вечным сном, мама открыла мне тайну своего сердца. Она завела переписку с
неким фермером из Висконсина, вдовцом средних лет, - у того, кажется, была
большая тоска и много денег. Они обменивались фотографиями и мыслями, пели в
два голоса об удивительной "жизни, которую можно начать сначала", и уже
стали договариваться о встрече. Я понимала маму и поощряла ее к супружеской
неверности - только в письмах, разумеется. Кажется, будто само великое
провидение выступило тогда адвокатом по этому делу. Оно призвало Виктора на
суд вечности и освободило мою мать от мужа, который почти десять лет жил
только для того, чтобы переваривать пищу.
Кто-нибудь из читателей моих воспоминаний, возможно, сочтет меня за
патологически черствую женщину, чье сердце не трогает даже смерть близкого
человека. Я не стану оправдываться. Поскольку у честности нет соперников, я
осмелюсь заявить прямо, что жизнь Виктора была подобна пошлому анекдоту,
конец которого не может удивить никого. Моя мать не закрывала лица траурной
вуалью, и я не проливала слез, ибо, изучив финский язык, мы наконец-то стали
понимать Виктора. Его неразговорчивость объяснялась не тем, что он был
женат, а являлась простым следствием того, что его мозг лишь очень редко
порождал мысли, достойные высказывания. Но, поскольку покойник не способен
защищаться, я больше не хочу говорить о нем правду.
Моей матери как раз исполнилось сорок пять лет - то есть она была в том
возрасте, который, кажется, Бальзак считал порой настоящей зрелости женщины.
Она стала собираться в путь к своему фермеру. Три года будущие супруги вели
диалог при помощи писем. Они не надоели друг другу, ибо каждый наперебой
рассказывал только о себе. Я имела возможность убедиться в этом по многим
письмам, прочитанным мною с разрешения мамы.
Несмотря на свой неуклюжий язык и попросту невежество (блаженны люди
невежественные, ибо они верят, что знают все!), висконсинский фермер показал
себя в письмах порядочным человеком, так как он всякий раз и мне посылал
нежные "отеческие" приветы. Он горячо надеялся, что я тоже приеду к нему как
падчерица. Мне пришлось, однако, несколько разочаровать его, поскольку я не
имела ни малейшего желания возвращаться в Америку, а тем более - в сельскую
местность, откуда все толпами бежали в города. Бегство из деревни в то время
как раз входило в моду, и ничем невозможно было помешать ему, разве что
построить города в сельской местности. Я была в восторге от Хельсинки и от
одного молодого человека, на которого возлагала большие надежды.
Впоследствии обнаружилось, однако, что наши отношения были лишь
поверхностным флиртом, чем-то вроде "дорожной любви", так и не приведшей ни
к чему. Но в то время, когда мать готовилась к отъезду, эти отношения
помешали мне уложить чемоданы. А кроме того, и гороскоп рекомендовал мне
оставаться в Финляндии. Эта страна, вопреки отзывам американских финнов,
стала казаться мне вполне терпимой и даже довольно привлекательной.
Я проводила маму до порта Турку. Расставание было очень грустным. Мы
обе плакали, одна пуще другой. Я чувствовала себя круглой сиротой, и
гороскоп, словно дорожный посох, был моей единственной опорой в предстоящих
скитаниях. Но об этом я расскажу дальше.