"Ольга Ларионова. Картель" - читать интересную книгу автора

допотопных пистолетов, а экран одного из осциллографов заслоняла ни много ни
мало, как всемирно известная брюлловская акварель, изображающая чуть
косенькую российскую Венеру, вздымающую над пеной кружев свои
обольстительные плечи.
Стакана здесь не было, зато отыскался тяжелый бокал мутноватого стекла.
Пить из него я не стал бы. Между тем за столом передвигались, вероятно,
освобождали мне место, потом Илья как-то растерянно пробормотал: "Барон...".
Когда я повернулся к ним с подозрительным сосудом в руке, пятого уже не
было, - видимо, он вышел. Стакан его остался нетронутым.
Я присел на углу, мне налили. Я слишком хорошо относился к Басманову,
чтобы начать прямо при посторонних - и, главное, весьма милых людях -
устраивать ему начальственную головомойку, справедливо полагая, что чуткие
мои гости сами вскоре поймут, что нам с Ильей надо кое-что выяснить с глазу
на глаз. Но стаканы сдвинулись, беседа возобновилась с прежней живостью,
словно мой приход и не прерывал ее течения. О чем говорили? Да о пустяках.
Не в содержании суть. Здесь главным был тон всех троих; и даже не теплота,
не тактичность, а какая-то бесконечная бережливость, гораздо большая, чем
просто чуткость, отличала обращение их друг с другом.
Мне вдруг подумалось, что так говорить могут люди, приобщенные к великой
и прекрасной тайне.
Некоторое время я молчал, ибо вопросы, время от времени обращаемые ко
мне, были риторическими и требовали от меня не более кивка или улыбки.
Говорили о собаках. Басманов хвалил волкодавов, Бехля утверждал, что главное
в собаке - это наличие чувства юмора, а этим могут похвастаться только
терьеры, поэтому он предлагает скотча или бедлингтона. Предлагалось это,
видимо, Адели, потому что она морщила нос и качала головой. В конце концов я
тоже решил высказать свое мнение и заявил, что уж если заводить пса, то
только сенбернара, а то и двух, как Соболевский.
Аделя грустно улыбнулась, Басманов тоскливо повел глазами вбок, словно я
ляпнул какую-то бестактность, которую он от меня и ожидал услышать. Что же
касается Бехли, то он не заметил моей реплики с великодушием столь
безграничным, что оно невольно передалось всем, не исключая меня самого, - я
простил себе свою оплошность, даже не поняв, в чем ее суть.
Я вдруг почувствовал себя приобщенным к их взаимной чуткости и
доброжелательности; никакого переходного момента в этом не было - я просто
разом оказался с ними, и даже точнее - одним из них. Из моей памяти
мгновенно улетучилась и тропинка, влажным мостиком перекинутая от
ракетодрома куда-то в непроглядный туман, и светящаяся ведьма, и гнусные
поклепы, возводимые на не подчиненного мне "домового" по поводу съеденного
им мифического карася. Беседа за нашим столом вернулась к песьим
достоинствам, и была она тепла и покойна, словно шерсть спящей борзой. Образ
этот возник у меня изнутри, вылепленный подсознанием, опережающим слух;
когда же я встряхнулся и прислушался, то оказалось, что речь идет именно о
борзых.
- ... И не русскую - чистых русских уже к началу двадцатого века не
осталось, все с малой примесью горских да хортых. И уж никак не хортую - они
выродились в левреток. И не английскую - псовина коротка, да голова
плосковата. Брудастые злы и кровью нечисты. Крымачи больно малы и глаз
желтоват, слюги же, напротив, костью широки непомерно... Нет, уж ежели
борзую брать, то только туркменскую, красно-половую с мазуриною - против нее