"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

быстрый карандаш, оставлявший после себя нежную грифельную пыльцу, все
рисовал и рисовал свою vis-a-vis, сердясь на то, что получается и
чувствуется совсем не то, что бы хотелось. Да, это был уже не тот Брукс;
прежний циник и нахал уступал в нем место какому-то растерянному мечтателю:
подглядывающим Артуру и Герману было хорошо видно, как лицо художника,
взволнованное и, что называется, одухотворенное работой, вдруг замирало:
складки его расправлялись, глаза вздымались куда-то к потолку, но не для
того, чтобы встретиться взглядом с прилипшим там оштукатуренным ангелом, а
чтобы вырваться еще выше, к поднебесью, к лунам и солнцам, свет которых
начинал вдруг пробиваться, проникать сквозь каждую щелочку, от чего вся
комната сама потихоньку начинала зыбиться и переливаться всеми цветами
радуги.
Пожалуй, лишь Варвару Ильиничну эти метаморфозы оставляли спокойной,
вернее сказать, она даже не замечала их. Внимательно прислушиваясь к жизни
внутри своего живота, к насвистыванию кишечных изгибов и клекоту загадочного
желудка, она все пыталась определить, не свершилась ли наконец долгожданная
беременность, та самая, венцом которой будут долгожданные спазмы, и вот те,
пожалуйте, уже снаружи мокрый, как водолаз, маленький Антон Львович, в
одежде, с усиками и при сигарке, ее скользкий, словно обглоданная косточка
сливы, сынок, плоть от плоти, так сказать...
От этих размышлений она не то чтобы засыпала, но уносилась в мир своих
сноподобных иллюзий, куда тотчас же с величественной неторопливостью
начинали стягиваться многоликие и многозначительные гости, знакомые ей
прежде по почтовым маркам, по мраморным памятникам, по газетным фотографиям,
по черт-те-знает чему еще. И всеми их движениями, всей их бессловесной
пантомимой руководил все тот же новорожденный младенец - копия Антона
Львовича, в его же одежде, с тем же крендельком табачного дыма, зависшего
под черной ноздрей.
Представления Варвары Ильиничны были столь сильны, что художник Брукс
все явственнее стал ощущать присутствие в комнате каких-то посторонних
существ. То и дело, внезапно прерывая работу, он вскакивал с места, чтобы
отдернуть в сторону оконную занавеску или распахнуть дверцы шкафа, но ни
там, ни там никогда никого не оказывалось. Поэтому тревога не улетучивалась;
вечерами, когда они ужинали вдвоем с Побережским (Варвару Ильиничну сеансы
настолько утомляли, что она уходила пораньше спать), Брукс жаловался своему
аппетитно жующему сотрапезнику на эту метафизическую слежку.
Когда Брукс откланивался наконец, Антон Львович подходил к
незаконченной картине. Не то чтобы ему нравилось, но и обратного сказать
было тоже нельзя. Да, собственно, никакой Варвары Ильиничны на картине пока
что не было, а был некий нечеткий контур, который день ото дня все
надвигался и надвигался на Побережского, но пока еще не проступил из
окружавшего марева достаточно четко для того, чтобы Антон Львович узнал в
силуэте свою хвостатенькую жену.
- Я надеюсь, что вы не подглядывали, - с этих слов начинал Брукс каждое
утро, приходя к ним, - я, видите ли, не очень люблю, когда смотрят на
полработы.
- Да-да, дуракам полработы не показывают, - отшучивался в ответ Антон
Львович.
Силуэт на картине тем временем все отчетливее и бесстыднее начинал жить
своей жизнью. Уже и сам Брукс замечал, что за ночь, пользуясь одиночеством,