"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

силуэт успевал сделать несколько шагов вперед, навстречу художнику. Уже,
видно, был недалек тот день, когда эти неясные очертания (становившиеся,
впрочем, все четче) вплотную приблизятся к изнанке холста и будут
подглядывать за шевелящимся миром, напоминая человека, стоящего за матовой
дверью душевой кабинки, наполненной белым малоповоротливым паром. Все больше
Бруксом овладевало ощущение, что существо по ту сторону холста является не
совокупностью красок и уж подавно не результатом его усилий и таланта, а
совершенно самостоятельным организмом, с медлительной тяжелой
неотвратимостью приближающимся сюда с единственной целью проверить, правдиво
ли он как художник отражает реальность, честно ли он распоряжается
доставшимся ему даром даром.
Краснели белки глаз, и вваливались щеки, будто изо рта потихоньку
выкачивали воздух. Эти физиогномические изменения следовало еще как-то
объяснять Побережскому, который, напротив, весь наливался и прямо-таки
светился упругой розовой силой, пребывая теперь постоянно в веселом, резвом
расположении духа.
- Что ж вы это, братец, так изменились, часом не чахнете ли по Варваре
Ильиничне? - с беспечной участливостью интересовался он у Брукса, и тот в
ответ ссылался на запах красок, на дурные сны и такого же качества
пищеварение.
Ложь этих объяснений становилась еще заметнее, когда Брукс вдруг
замолкал. И разве можно было хоть что-нибудь объяснить?.. Ведь недавно
совсем еще грудь его наполнилась мелкими огоньками, наподобие фонариков
светлячков, холодными и неопасными, которых сам Брукс принимал за гирлянды
вдохновения, но кто бы знал, отчего все это разгорелось в огонь панического
страха, что безжалостно выжигал теперь его изнутри.
В конце концов случилось то, что не случиться, собственно, не могло.
Даже в общем-то малочувствительная Варвара Ильинична заметила, что с Бруксом
не все ладно, и не словами, но сухим помыкиванием (каким она обычно
озвучивала любую затруднительную ситуацию) и странными стереометрическими
фигурами (которые она ловко скручивала из накрахмаленных салфеток) сообщила
о своих опасениях и тревоге Антону Львовичу.
И представилось страшное, непоправимое: Варвара Ильинична, натура, без
сомнения, тонкая и художественная, уходит от скучного финансиста
Побережского к художнику Бруксу, не в силах устоять перед спазмами его
огнедышащей любви.
Он пригласил художника в свой кабинет, будучи необыкновенно ласковым,
тихоголосым и обходительным. Глаза его, сначала подернувшись рябью, потом
вдруг залоснились, отчетливо давая понять, что ему необычайно неприятен
предмет обсуждения. "Вы мерзавец, слышите, вы мерзавец, - шептал Побережский
на ухо Бруксу, - и я давно раскусил вас".
Бруксу отчего-то показалось, что Побережский говорит стихами, но каждое
слово в конце строки лишь тщетно тянулось к рукопожатию с собственной
рифмой. Получалась какая-то чепуха: кто-то рядом с ним вдохновенно читал
стихи, но последнее слово каждой второй строки будто падало в топкую зыбь -
ни всплеска тебе, ни чистого звука.
- Что? Что вы говорите? - кричал Брукс, словно разговаривал по плохому
телефону, но Побережского отнюдь не пугали и не смущали подобные крики, а
заставляли лишь глубже зарываться носом в ухо художника и продолжать,
продолжать говорить что-то там свое, быстро шевеля созревающими,