"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

дожевывал, чтобы, видно, успеть так же быстро проглотить. Страшная догадка
пронзила Антона Львовича; поглаживая рукой вдруг разбушевавшееся сердце, он
тихо произнес: "Этот мерзавец сожрал всех наших беговых тараканов...", и
учитель пристыженно опустил глаза и согласно закивал.
Померкло, занавесилось все; учитель был изгнан с позором, и так
печально было теперь не обсуждать вечерами предстоящие гонки.
Опять часами Побережский подглядывал в подзорную трубу за хвостатой
Лидией Павловной, словно боялся проворонить ее оживление, ее схождение с
холста. От долгого, утомительного смотрения глаз его начинал пульсировать и
слезиться, и поэтому казалось, что Лидия Павловна и впрямь пробует тихонечко
шевелиться, изгибаться в стане и пухлыми губками пытается вытолкнуть изо рта
какое-то залежавшееся словечко. Снова, когда в широких дверных проемах
показывались оба его сына, ему начинало казаться, что это просто двоится в
глазах, и он устало откидывался на спинку дивана, опять бормоча уже
надоевшее: "Чур, чур меня".
И снова Побережский стал донимать профессора-ихтиолога просьбами
сообщить, где же можно найти женщину с рыбьим хвостом, и тот вдруг,
бесконечно уставший от этих домогательств, сказал с потрескиванием и
шуршанием (разговор был по телефону), что уже на днях он сможет кое-чем
порадовать Антона Львовича.
Был назначен день - среда, но в среду к обеду припустил ужасно сильный
дождь, и было ужасно темное низкое небо. В четверг стало получше: еще с утра
из вчерашних луж мальчики-велосипедисты высекали водяные искры, но уже к
обеду лужи начали стягиваться по краям. Тем не менее встречу перенесли на
пятницу, а в пятницу Антон Львович расхворался - трубил носом и ел аспирин.
Потом, как водится, наступила суббота, и телефонным способом
профессор-ихтиолог сказал, что придет к пяти. "Позволю напомнить, мой
дорогой Антон Львович, что я буду не один", - добавил он, и Побережский
согласно закивал, будто эти кивки могли быть увиденными профессором, а
после, положив трубку, стал как-то нервничать, суетиться, давать
распоряжения и Павле, и Ангелине, и Артуру с Германом, и жениху Павлы, и
голубям с подоконника (улетайте, улетайте, несчастные и нечестные птицы!), и
своему зеркальному отражению, чтобы оно стало приветливым, причесанным и при
галстухе.
Он понимал, что гостья его прибудет каким-то не совсем обычным
способом, но не хотелось думать, что способ этот будет комичным и
унизительным - не остановится, например, подле дома цистерна с надписью:
"Живая рыба", у которой, как у танка, не откроется люк, чтобы выпустить на
свободу женщину с голой грудью и голым хвостом. Обессиленный ожиданием, он
то и дело прикладывался то на один диванчик, то на другой, и на каждом из
них его поджидало видение, что вот-вот раздастся звонок в дверь, за которой
окажется профессор-ихтиолог, на руках у которого, обнимая его за шею, замрет
чудесная женщина, выдающая свое волнение лишь мелким подергиванием хвостовых
плавников.
- Везут, везут! - вдруг закричали все, и Побережский бросился к окнам и
увидел, как внизу по тротуару какой-то оборванец толкал перед собою
инвалидное кресло, на котором замерла истуканом женская фигура, вся, кроме
головы, замотанная в клетчатое рваное одеяло. Прямо напротив подъезда кресло
остановилось; из-под одеяла выпросталась коричневая рука и указательным
пальцем потыкала в сторону уличной урны. Оборванец деловито просеменил туда,