"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

то-то же, милостивые государи. А утром, гоняя ложкой по дну стакана с чаем
твердый, никак не желающий раскисать кусок сахара, они вроде бы между делом
поинтересовались у угодливого, с умильными повадками проводника о ночной
остановке, и, когда он с готовностью подтвердил: "N-ск, ах, Господи Боже
мой, как же, N-ск!", братья, уже взрослые тогда, уже пахнущие настоящим
мужским мускусом, подумали сперва, что им обоим приснился одинаковый сон, но
потом, поскольку оба не верили в подобные чудеса, стали опять вспоминать
того учителя, нанятого их полусумасшедшим отцом.
Им нравилось, когда от учителя пахло душистой помадой; это значило, что
он будет по-французски картавить и намекать - с лукавым подмаргиванием -
Антону Львовичу, что пора бы подумать и о любовнице: "В парижских салонах,
мой дорогой мсье Жорж, вполне допускаются кое-какие шалости и вольности". И
Побережский, бодрый и веселый из-за приближающихся бегов, в ответ хохотал,
широко разевая свой огромный усатый рот: "Да полноте, какой я вам мсье
Жорж!", а потом, будто подчиняясь неотвратимому, и в самом деле начинал
считать себя этаким галльским петушком - подпирал шею высоким стоячим
воротничком, покупал в "Казимире" дорогие прогулочные трости, застекливал
правый глаз моноклем, переходил на большие, похожие на еловые шишки сигары,
невыносимо вонял новыми, "модными" одеколонами, раскатывал по городу в
кабриолете в обнимку с расфуфыренными девицами, которые, впрочем, вызывали у
него интерес не больший, чем, скажем, у страстного охотника - вид искусно
сделанного чучела зверя, убитого к тому же не им.
Все это тянулось так долго, так долго тянулось. Стало даже казаться,
что Артур с Германом успели забыть ту главную причину, из-за которой,
собственно, этот странноватый господин почти ежедневно приходил к ним.
Челядь успела привыкнуть к нему; работница Павла нервно поглядывала на
часики и в окно, когда тот запаздывал, и потом первой бежала к входной двери
на звон колокольчика: "Где же это вы так задержались? Уж не случилось ли
чего? Мы здесь уж все извелись! Ну что же мы здесь стоим, раздевайтесь,
проходите, сейчас будет чай!"
Учитель же (который в последнее время величал себя уже ни больше ни
меньше как Вильям Шекспир и все норовил подсунуть Антону Львовичу какую-то
пьеску в стихах) тоже в достаточной степени пообвыкся, научился разбираться
в лабиринтах их огромной квартиры, раскланивался со своими зеркальными
отражениями, здоровался с многочисленными масляными и фотографическими
портретами Лидии Павловны и, кажется не слишком-то отличая жизнь от смерти,
считал жену Побережского ненадолго вышедшей, и то и дело, вдруг светлея
челом, говорил, что волнуется, что хочет произвести на нее хорошее
впечатление, хотя, конечно, милые господа, не так просто держать себя в
руках, когда вот-вот пожалует красивая женщина с хвостом вместо ног.
Но тянуть больше было нельзя. В ответ на напористые напоминания учитель
предложил провести бега 39 июля, а когда ему было сказано, что в июле
тридцать один день, то рассмеялся в ответ, дескать, полноте вам, а затем
надулся, отказался от чаю и сказал, что все состоится уже завтра пополудни.
Назавтра он и впрямь пришел, пришел как никогда рано, представился
тезкой шампанского ("А, месье Клико", - догадался находчивый Антон Львович)
и сразу же, без лишних разговоров, удалился в комнату к своим питомцам.
Он не выходил оттуда долго, несколько часов, не откликался на стук и
зов, и когда жених Павлы, подчинившись приказу Побережского, сломал дверь,
то все увидели, что у учителя пьяные и блаженные глаза. Он что-то быстро