"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

бега в домашних условиях, и учитель, к которому с робкой настойчивостью
обращались за этим, лукаво подмигивал, мол, не время, не время еще, а когда
нажимали на него посильнее, начинал злиться и шепеляво выдувал из себя: "Вы
хотите стипль-чез, да будет, будет вам ваш стипль-чез!"
Странности, великие странности начались и с ним. Вдруг все в доме
забыли, как его правильно звать, и вовсе не из-за какого-нибудь всеобщего
ослабления памяти, а от поведения самого учителя, вдруг взявшего причудливую
и неприятную манеру менять себе имена. Чем меньше времени оставалось до
"стипль-чеза", тем чаще он, заходя в дом, представлялся по-разному, наотрез
отказываясь от имени, на какое откликался в прошлый визит.
Особенно сердило это домашних работниц, которые, подбоченившись, строго
спрашивали его: "Ах, вы уже не депутат Хорх, а кто же вы нынче?"
Он в ответ ничуть не обижался, а, осторожно трогая свой пробор, будто
был он нежным рисунком, очень серьезно, с внезапным иностранным выговором
отвечал, что депутат Хорх почил, бедняга, - как это говорится на вашем
языке? - почил в бозе ваш депутат Хорх, а лично мне это даже очень на руку,
нас часто путали, у нас были похожие лица; у меня даже поджилки от страха
тряслись, когда вдруг вагоновожатый трамвая мне честь отдавал, мол, как
изволите поживать, депутат Хорх, а я вовсе никакой не депутат Хорх, прошу не
путать, я вовсе никакой не самозванец, я просто мадьяр, я просто мадьярский
гусар Иштван Надь, вот вам, пожалуйста, моя визиточка. И действительно, он
давал визитную карточку, где рукой типографского наборщика (невольного
сообщника его многоличия) с четкой каллиграфической определенностью, что
начисто исключала любую двусмысленность, любую оптическую причуду, было
начертано: "Иштван Надь. Мадьярский гусар".
А то бывало и так: он подъезжал к дому верхом, бодро звеня шпорами
взбегал по ступенькам и уже с порога кричал: "Мистер Честерфильд, эсквайр!
Мы скоро расстанемся, друзья мои, меня зачислили в военную академию!", в
знак доказательства показывая пакет с осколками сургуча, но уже через час
после урока, по-старчески сгорбившись и надсадно кашляя, называл себя
несчастным алхимиком, брюзгливо жалуясь на подагру и несварение.
И было невозможно понять того закона, какому он следовал, сотворяя себе
новые имена, по каким географическим картам блуждал его матовый ноготь,
чтобы в очередное свое появление учитель мог весело заявить прямо с порога:
"Моя матушка перебралась в Гюллейнштайль и даже изволила мне отписать
оттуда. Замечательные люди проживают там, пишет она, все как один чудесные
красавцы, а женщины по праздникам носят длинные кремовые платья и ласкают
маленьких кудрявых собачек. Ах да, забыл представиться: Александр
Александрович..." И, видно, уже не в силах притормозить, добавлял и фамилию:
"Александров". Потом замолкал, моргал ясными выпученными глазами, любовался
произведенным эффектом и повторял сызнова: "Александр Александрович
Александров".
Он расселял своих родственников по городам с самыми немыслимыми
названиями, каковых - как были уверены Герман с Артуром, изрядно преуспевшие
в географии, - никогда и не существовало, пока однажды много спустя, спустя
поезд, везший их куда-то по совершенно пустячному делу, вдруг ни
приостановился ночью в городе N-ске: из своего купе они изумленно все
прочитывали и прочитывали надпись на станционном, опутанном снежным туманом
здании, и не могли поверить своим глазам, и не могли поверить в реальное
существование мужика в тулупе, который недобро ухмыльнулся с платформы, мол,