"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

таили в себе и немалую пользу: было заранее известно, как все будет
складываться с новым ее воплощением, которое, предчувствуя встречу, уже
томилось где-то там, в своем, пока еще неведомом доме, чаще обычного подходя
к зеркалу, чтобы сверить свое изображение с обликом той женщины, которую с
распростертыми объятиями был готов встретить Антон Львович Побережский.
Вспоминалось и вот еще что. Знакомство с ее родителями, двумя
насекомоподобными существами, с шустрыми и суетливыми движениями тонких
серых конечностей, с неопрятными - которые у мамы были длиннее - усиками под
ноздрями, с абсолютной неслышностью, ставшей заметной еще больше, когда папа
выронил из руки шахматную фигуру, какой он заманивал будущего зятя на
партеечку, тогда же и сыгранную по правилам домашним и скучным, то есть с
зевками, взятием ходов назад и громоздким матом белому королю, по воле
жребия попавшему в распоряжение Антона Львовича.
Их первые девять лет совместной жизни, три тысячи двести восемьдесят
семь счастливых ночей, около семи тысяч блаженных, почти смертоносных
замираний сердца, когда не хватало воздуха, зато внутри крепко зажмуренных
глаз зажигались яркие красные огни, выступающие каплями крови на крепко
прикушенной нижней губе. Лидия Павловна, приходившая в себя много медленнее,
чем он, приподнималась на локте и удивленно оглядывалась по сторонам, совсем
не понимая, что приключилось с ней и где, собственно, она находится, и лишь
его кровь, сочно ползущая по подбородку, окончательно приводила ее в
чувство. Она нежно целовала эту кровь, а потом слизывала единым взмахом
языка, предъявляя потом его, красного - словно после поедания спелой
черешни, - Антону Львовичу.
Первые девять лет она не могла забеременеть, что вовсе не заботило
Побережского, уже понимавшего, что любовью к жене он не сможет уже никогда
поделиться ни с кем, даже с собственными детьми. Ее известие о беременности
никак не удивило его, как, скажем, не удивило бы его и сообщение о том, что
внутри арбуза находятся косточки. У нее очень быстро рос живот, зато почти
не менялось лицо, не считая двух пигментных пятен и заметного удлинения
ресниц. Последние два месяца ею овладела ужасная сонливость; она говорила,
что каждый вечер ощущает себя маленьким камушком, что мгновенно скатывается
в бездонную черную пропасть. Этим время от времени пользовался Антон
Львович, который, несмотря на запрет наблюдавших ее докторов, аккуратно
вдавливался в нее сзади, чтобы потом, после вспышки очаровательного
облегчения, снова, уже в миллионный и миллиардный раз, уткнуться губами в ее
холодное ухо и вышептать туда все слова своей безумной и бесконечной любви.
Нет, не было ничего подобного в отношении к собственным детям, хотя
младенцы были вполне элегантны, просты в обращении и молчаливы по ночам.
Антону Львовичу постоянно докладывали что-то об их аппетите; наверное, он,
аппетит, был отменным, наверное, ту скользкую и слизистую пищу, что с
серебряных ложек помещали в их малозубые рты, они поглощали с жадностью и
удовольствием, с жадностью и удовольствием же впоследствии переваривая ее.
Но не было, никак не было долгожданного звонка во входную дверь, того
звонка, который деликатно передал бы трепет пальца, произведшего его.
Наверное, платье ее, как мы привыкли читать в старинных романах, было бы
припорошено дорожной пылью, наверное, ее глаза источали-излучали ту милую
тревогу и робость, в которых так поскорее ее захочется разуверить! Она
представится по-польски? по-немецки? по-черт-те-знает какому? Но тотчас же
внутри найдутся слова ответа на этом же языке, что, надо сказать, приведет к