"Андре Ланжевен. Цепь в парке (Роман) " - читать интересную книгу автора

Человека, потому что и впрямь видел его, ведь от глаз вроде бы дремлющего
кота не может укрыться то, что происходит ночью, когда дети спят, а совы
пьют лунное молоко, чтобы кормить им своих птенцов.
- Ну-ка сопляк, ступай отсюда! Гуляй себе на улице!
Чья-то рука впивается ему в плечо и встряхивает его. Он вырывается,
отпрыгивает в сторону и, не оглядываясь на шипящий голос, от которого
вдребезги разлетается славная рожа Жюстена в сиропно-розовых облаках,
направляется к печальной даме, всхлипывающей, как спящая собачонка; он
протягивает ей крошечный мягкий платочек, запах которого относится к тем
далеким временам, когда не было еще Балибу, не было детей, марширующих, как
оловянные солдатики, в такт колотушкам, не было стен и того леденящего губы
снега на холодном мраморном лбу матери в молочно-белой кипени атласа.
Пробираясь к ней, он протискивался между неподвижными тумбообразными
ногами, карабкался по какому-то странному сооружению, покрытому вроде бы
зеленой кошачьей шкурой, и чуть не рухнул на странное высокое ложе, где
волосы ее казались особенно черными на белой подушке.
Его руки и губы не могли поверить в снег.
Его оторвали от нее, крича прямо в ухо, в его упрямое неверие:
- Как тебе не стыдно! Ты порвал ее четки!
- Почему она спит, когда здесь столько народу?
А еще раньше, он помнит, возникал запах, не совсем такой, как от этого
платка, но все же похожий, напоминавший тихий голос и ласковые ладони.
Очень бледные и красивые под черными вуалями, плачущие дама и девушка
не замечают его, чужие и бесконечно одинокие. Внезапно смутившись, он
тихонько кладет платок на сложенные ладони дамы и опускает взгляд на свои
кочанообразные башмаки, которые громко стучат по мраморным плитам главного
прохода, и ему хочется засвистеть, чтобы почувствовать себя увереннее.
Пройдя сквозь строй взглядов и выбравшись за ряды скамеек, он бросается было
бежать, но застывает, увидев у главного входа полдюжины факельщиков, стоящих
как стража вокруг маленькой тележки. Он опускается на скамейку и, зевая во
весь рот, тщетно старается обнаружить среди ангелочков новый восковой нос
Жюстена.
- Ты что, целый день здесь торчать будешь?
Не успел он проглотить последний кусок, как тетя Мария, которая с
самого начала завтрака молча, в упор разглядывала его, сидя рядом,
облокотясь на стол и зажав в ладонях свое лоснящееся кирпично-красное лицо,
вдруг, словно очнувшись, злобно напустилась на него. Уткнувшись в тарелку,
он как раз подумал, что она похожа на Святую Помидорину, повариху у воронья,
в бешенстве метавшуюся от котла к котлу, но к вечеру, когда плиты остывали,
а ее одолевала дремота, она становилась почти добродушной и порой даже
забавы ради позволяла им шарить в своем необъятном фартуке в поисках
сухариков; но здесь-то кухарит тетя Роза, а тетя Мария сидит сложа руки и
злится без всякой причины, дышит она очень шумно, а изо рта у нее пахнет
чем-то уксусно-кислым, кислее самой кислятины. В ответ он, взглянув ей прямо
в глаза, надменно усмехнулся, как Балибу в тот раз, когда негритенок заманил
ворон в кактусовые джунгли, и пантера ела их всю ночь, так что у нее
разболелся живот и началась такая рвота, что сдуло все кактусы на полмили
вокруг, а на следующее утро вороны появились в столовой с клочками длинной
белой шерсти на чепцах. Он не посмел бы усмехнуться так в лицо Свиному
Копыту, не обеспечив себе заранее путь к отступлению, но тетя Мария