"Андре Ланжевен. Цепь в парке (Роман) " - читать интересную книгу автора

пусть даже в таком большом, может поместиться столько детей, совсем
одинаковых, будто их штампует машина, которую никак уже не остановишь? Когда
он сам занял место в шагающей колонне, он перестал слышать этот топот, но
часто в дортуаре, таком же длинном, как коридор, он вдруг просыпался среди
ночи весь дрожа, ему чудилось, будто тысячи башмаков молотят без передышки
по крыше, и рядом не было стены, к которой он мог бы прижаться.
Он даже не успел взглянуть в последний раз на эти лица, не успел
попрощаться с Китайцем, этим дурачком, которому он недавно начал
рассказывать свои истории и который сидел и слушал как истукан, и
приходилось ему объявлять, что рассказ, мол, окончен, и тогда тот снова
принимался за свое любимое занятие - охоту на муравьев, которых поедал
живьем.
А длинному Жюстену со сломанным носом, который так долго мучил его,
дубасил кулаками, пинал ногами, плевал в лицо, сдергивал с него штаны,
бросал песок в глаза, заливал чернилами его тетрадки, швырял его книги в
грязь, писал в его суп и которого все боялись, кажется даже воронье, - так
вот нос длинному Жюстену перебил не кто-нибудь, а он, в порыве ярости,
колотя его каблуками по лицу, потому что в тот день он решил, что выход
только один: драться с Жюстеном, пока тот его не прикончит; и Голубой
Человек сказал ему: "Сейчас или никогда", и вот не он, а длинный Жюстен
остался с перебитым носом, не у него, а у Жюстена шла кровь, не он, а Жюстен
ревел, а вороны еще наподдали ему. С тех пор Жюстен уже никого не мучил, и
если бы не переломанный нос, то, пожалуй, лицо у Жюстена было бы теперь даже
довольно милым, ведь именно это лицо проплывает сейчас перед ним на фоне
черного покрова, смягченное золотым шитьем и воспоминанием, и Жюстен
улыбается ему на прощание от имени сотен башмаков, разлапистых, как цветная
капуста, марширующих по коридору под надзором воронья с колотушками. Он так
расчувствовался, что готов отдать длинному Жюстену шарик воску, чтобы тот
подправил себе нос. Почему Жюстен до сих пор не вышел на свободу, ведь он
старше его, теперь почти взрослого, и Жюстен даже под градом пощечин Свиного
Копыта стоял на своем: его отец, мол, священник в Иерусалиме, и
доказательство тому - три его безгорбых верблюда, которые пьют только святую
воду. Такой отец, понятно, никогда не вызывал сына в приемную на свидание, и
длинный Жюстен проводил мучительные воскресения за чтением Ветхого или
Нового завета, которые он, не моргнув глазом, швырял куда ни попадя, едва
заслышав за стеной шелест автомобильных шин. В приемную вообще-то редко кто
заходил: она блистала чистотой и пустотой со своей дюжиной черных соломенных
стульев, двумя позолоченными плевательницами и распятием. Жюстен вполне мог
обойтись без этих пощечин, но ведь он говорил сущую правду.
И вот в этой самой приемной, холодной, как небытие, его сдали на руки
двум полицейским, двум благообразным глухонемым верзилам, и теперь он мнет в
руке маленький надушенный платочек и чуть принужденно улыбается, потому что
чувствует, что предал Жюстена, чья славная рожа парит над шестью толстыми
свечами, поднимаясь все выше и выше, прямо к крылатым младенцам, взирающим
на нее, приоткрыв свои ангельские ротики.
Хоть бы какой-нибудь знак подал Голубой Человек, хоть бы дал о себе
знать. Непонятное полное молчание. Словно он подвергает его самому страшному
в его жизни испытанию, отказывая в поддержке, предоставляя самому
разбираться в правилах игры, в ловушках, в невидимых следах - и даже без
помощи этого плута Балибу, который всегда проникал в замыслы Голубого