"Пер Лагерквист. Карлик" - читать интересную книгу автора

"Отчего же?" - спросил он. Я ответил так, как естественно было ответить:
"Я хочу, чтобы мое лицо принадлежало мне одному". Он сказал, мол, это
оригинальная мысль, усмехнулся, но потом согласился, что в этом,
бесспорно, что-то есть. Хотя вообще-то, мол, любое лицо, а не только
изображенное на портрете - собственность многих, принадлежит, в сущности,
каждому, кто на него смотрит. Впрочем, он-то имел в виду просто срисовать
меня, чтобы изучить, как я устроен, и пусть я поэтому разденусь, чтобы он
мог сделать карандашный набросок моей фигуры. Я почувствовал, что бледнею.
И от бешенства, и от страха, не знаю, от чего больше: и то и другое
захлестнуло меня, и я весь затрясся.
Он заметил, как возмутило меня его бесстыдство. И стал говорить, что
ничего нет стыдного в том, что ты карлик и покажешь себя другому таким,
каков ты есть. Перед природой он, мол, всегда одинаково благоговеет, равно
и в тех случаях, когда она создает что-нибудь по странной прихоти,
что-нибудь вне рамок обычного. Нет, мол, ничего зазорного в том, чтобы
показать себя другому человеку таким, каков ты есть, и никто, мол, в
сущности, себе не принадлежит. "А я принадлежу! - крикнул я в бешенстве. -
Это вы все себе не принадлежите! А я принадлежу!"
Он принял мою вспышку совершенно спокойно, мало того, он наблюдал за
мной с любопытством и интересом, что еще больше меня возмутило. Потом он
сказал, что пора начинать, и шагнул ко мне. "Я не потерплю, чтоб посягали
на мое тело!" - крикнул я, совершенно вне себя. Он не обратил на это ни
малейшего внимания, но, когда понял, что добровольно я ни за что не
разденусь, приготовился раздеть меня сам. Мне удалось выхватить из ножен
кинжал, и он, по-моему, очень удивился, увидев, как блеснула сталь. Но он
спокойно отобрал его у меня и положил осторожно поодаль. "А ты, видимо,
опасная личность", - сказал он, удивленно глядя на меня. Я язвительно
усмехнулся его словам. Потом он совершенно невозмутимо начал снимать с
меня одежду, бесстыдно обнажая мое тело. Я отчаянно сопротивлялся и
боролся с ним, как боролся бы за свою жизнь, но все напрасно, ведь он
сильнее меня. Совершив свое постыдное дело, он поднял меня и поставил на
помост, сооруженный посреди трапезной.
Я стоял там, беззащитный, обнаженный, бессильный что-нибудь
предпринять, хотя ярость так и клокотала во мне. А в нескольких шагах от
помоста стоял он и хладнокровно меня разглядывал, хладнокровно и
безжалостно созерцал мой позор. Я был целиком отдан во власть его взгляда,
распоряжавшегося мной, точно своей собственностью. Быть таким образом
выставленным на обозрение другому человеку - унижение столь глубокое, что
мне до сих пор непонятно, как я вообще его вытерпел. Я до сих пор помню, с
каким звуком чертил по бумаге его серебряный карандаш - возможно, тот же
самый, которым он срисовывал высохшие головы у замковых ворот и всякую
другую мерзость. Взгляд у него изменился, стал острым, как кончик ножа,
мне казалось, будто он просверливает меня насквозь.
Никогда еще не испытывал я такой ненависти к людскому роду, как в те
страшные минуты. Чувство ненависти было физически ощутимым, и я чуть было
не потерял сознание, в глазах у меня то и дело темнело. Существуют ли на
земле твари более гнусные, более достойные ненависти?!
Прямо напротив на стене я видел его огромную картину, ту самую, из
которой должен, как говорят, получиться настоящий шедевр. Она еще только
начата и должна, видимо, изображать Тайную вечерю, Христа с учениками за