"Пер Лагерквист. Карлик" - читать интересную книгу автора

большинство из них шуты, позорящие свой род дурацкими издевками над
собственным телом.
Презренное племя! Чтобы только не видеть их перед глазами, я так
подстроил, что герцог одного за другим всех их продал, пока я не остался
наконец один. Я рад, что их нет и что в покоях карликов теперь голо и
пусто и я могу по ночам спокойно предаваться размышлениям. Я рад, что
Иосафата тоже нет и что я избавлен от необходимости видеть его жалкое
старушечье личико и слышать его писклявый голосишко. Я рад, что я остался
_один_.
Так уж случилось, что приходится ненавидеть даже свой собственный
народ. Мои сородичи мне ненавистны.
Но я и себя ненавижу. Я ем свое собственное, приправленное желчью тело.
Я пью собственную отравленную кровь. Ежедневно совершаю я - зловещий
верховный священнослужитель моего народа - свой одинокий обряд причащения
святых тайн.


После этого "скандального случая" герцогиня повела себя довольно
странно. В то же утро, как меня выпустили, она позвала меня к себе и,
когда я вошел в ее спальню, молча посмотрела на меня задумчивым, изучающим
взглядом. Я ожидал упреков и, возможно, нового наказания, но когда она
наконец заговорила, то призналась, что моя литургия произвела на нее
глубокое впечатление: в ней было нечто зловещее и ужасное, затронувшее
что-то в ее собственной душе. Как мне удалось проникнуть ей в душу и
затронуть нечто сокровенное?
Я ничего не понимал. Я не преминул ухмыльнуться, воспользовавшись
минутой, когда она, лежа молча в постели, смотрела мимо меня отсутствующим
взглядом.
Она спросила, каково это, по-моему, - висеть распятым на кресте? Чтобы
тебя били плетьми, мучили и замучили до смерти? И она сказала, ей вполне
понятно, что Христос должен ее ненавидеть. Люто должен ненавидеть,
претерпев ради нее такие муки.
Я не намерен был отвечать, а она тоже не стала продолжать разговор и
долго еще лежала молча, глядя в пространство отсутствующим взглядом.
Потом она сделала легкое движение своей красивой рукой, означавшее,
что, дескать, на сегодня все, и крикнула камеристке, чтобы принесла
темно-красное платье: ей пора вставать.
Я и по сей день не понимаю, что вдруг на нее нашло.


Я заметил, что порой я внушаю страх. Но пугаются-то люди, в сущности,
самих же себя. Они думают, это я навожу на них страх, а на самом деле -
тот карлик, что сидит в них же самих, уродливое человекообразное существо
с обезьяньей мордой, это он высовывает свою голову из глубин их души. Они
пугаются, потому что сами не знают, что в них сидит другое существо. Они
всегда вообще пугаются, если вдруг что-то выныривает на поверхность из них
же самих, из какой-нибудь грязной ямы их души, что-нибудь такое, о чем они
даже и не подозревают и что не имеет никакого отношения к жизни, которой
они живут. Когда на поверхности ничего не видать, им все нипочем, никакая
опасность их не страшит. Они расхаживают себе, рослые и невозмутимые, и их